Три фазы адаптации

Один европейский дипломат в разговоре со мной сказал: «Мы думали, что это война Путина с Украиной, а теперь, глядя на последние данные „Левада-центра“, приходим к выводу, что это война русского народа с Украиной». Не мое дело опровергать глубокий пессимизм западных обозревателей и политиков, долгое время симпатизировавших демократическим переменам в России, но разочарованных поворотом путинского режима к агрессивному и реакционному имперскому традиционализму. Нет смысла оспаривать идеологические оценки, скрывающиеся за понятийными сущностями вроде «метафизики русского народа», а значит, и подразумеваемой «извечной склонности русских к деспотии». Их суть сегодня — прощание с иллюзиями мирных отношений Запада с Россией, подведение черты под 30-летним периодом постсоветского развития. Единственная возможность удержать какие-то ниточки понимания — объяснение технологии оправдывающего войну тоталитарного консенсуса, который навязывается обществу репрессивным режимом.

Предыстория: начало конфликта и роль темы «фашизма»

24 февраля стало полной неожиданностью для западной общественности и противников Путина в самой России. В отличие от них российское общественное мнение давно и основательно подготовлено к войне с Украиной.

Антиукраинская тема на федеральных телевизионных каналах возникла параллельно с установлением режима «суверенной демократии». Волны враждебности сопровождали каждый выборный период в Украине после «оранжевой революции», когда в украинском обществе отчетливо обозначилось движение в поддержку интеграции с ЕС и вступления в НАТО. Перспектива независимой от Москвы и успешно развивающейся Украины, полноправного члена европейского сообщества, представляла серьезнейшую угрозу для режима, разворачивающего страну в сторону консервативной и антилиберальной диктатуры. Однако до 2008 года пропагандистский эффект этих усилий был незначительным, поскольку обличения пропаганды сосредоточивались на теме угрозы «цветных революций» как инструмента западной геополитики. Российское население это не слишком занимало, оно не видело здесь проблемы для себя и относило антиукраинскую риторику Кремля к суетливым хлопотам по самосохранению власти. Так, уже в 2005–2007 годах от 49 до 53% россиян сознавали, что «Украина постепенно сближается со странами Запада и отдаляется от России», но это не меняло преобладающего позитивного отношения к ней (см. рис. 1).

Рисунок 1. Динамика положительного и отрицательного отношения к Украине (вопрос «Как вы в целом относитесь сейчас к Украине?»), % от числа опрошенных

Ситуация начала меняться после августа 2008 года, когда украинское руководство фактически поддержало Грузию в ходе военного конфликта вокруг Южной Осетии. Выход Грузии из сферы влияния России вызвал мощную волну антигрузинской пропаганды, реанимировавшей имперские представления населения, что опосредованно отразилось и на массовом отношении к Украине (см. на рисунке 1 период 2008–2009 годов). Однако радикальная смена симпатии на антипатию произошла только после Майдана и аннексии Крыма весной 2014 года. Патриотическая эйфория, охватившая российское общество, не только восстановила снизившуюся в 2011–2012 годах популярность Путина, но и стимулировала имперские и милитаристские настроения. Крымский успех «зеленых человечков» был спроецирован на восточные регионы Украины, потянув за собой формирование сепаратистских сил в Донбассе, невозможных без финансовой и военной поддержки России. Следующим шагом российской экспансии должна была стать «Новороссия» — повторение сценария объявления «независимости» не только Донецка и Луганска, но также Одессы и других регионов после введения пророссийских вооруженных формирований, как это было ранее в Южной Осетии, Абхазии, Приднестровье.

Провал плана «Новороссия» потребовал объяснений и работы с общественным мнением, выдвинув тему «украинского нацизма» в качестве основной линии пропаганды. С  этого момента антиукраинская демагогия теснейшим образом переплелась с традиционным антизападничеством российской бюрократии. Введение в 2014 году не очень продуманных западных санкций против России дало скорее обратный эффект: их негативное воздействие было сравнительно легко нейтрализовано, но сам факт их введения стал основанием для отождествления украинского национализма с нацизмом, с одной стороны, и с русофобией Запада, с другой.

Риторика обличения «украинского фашизма» подключала главный мотив поздней советской идеологии: оправдание СССР и сталинизма победой над фашистской Германией, превращая эту победу в моральный и символический капитал России как наследницы СССР, в ключевой механизм национальной идентичности и самоутверждения[1]. И если до этого момента пропаганде не удавалось сломать чувства взаимной близости русских и украинцев (в 2001–2004 годах две трети россиян не считали Украину «заграницей»), то переход на язык «борьбы с фашизмом», язык Второй мировой войны, практически полностью подорвал сознание близости России и Украины и сочувствия к украинцам (см. рис. 1). Еще во время Майдана основная масса опрошенных (68–75%) полагала, что России не следует вмешиваться в украинские дела, а курс на вступление в ЕС — внутреннее дело украинского общества (лишь 22% считали необходимым препятствовать этому любыми средствами, включая военные). Но уже с марта 2014 года отношение к событиям в Украине полностью изменилось. Тема украинского «фашизма» и «нацизма» последовательно «расчеловечивала» украинцев, снимая в отношении к ним моральные табу и ограничения на насилие.

[1] Использование слова «фашизм» в пропаганде имеет давнюю историю, уходящую в 1930-е годы борьбы с троцкизмом, обличением европейских социал-демократов как предателей и союзников фашизма, противников коммунистов, перенос этой риторики на обвиняемых на сталинских процессах и т. п. В период холодной войны такой ярлык охотно навешивался на любых критиков СССР. В перестройку эта практика казалось забытой, но в 2003–2007 годах вновь оказалась востребованной для дискредитации балтийских стран, присоединявшихся к ЕС и НАТО (можно вспомнить раздутый скандал с «бронзовым солдатом» в Эстонии, обвинения в реабилитации нацизма в Латвии или Литве и т. п.).

Тема «войны»: риторика и факторы ее оправдания

Нагнетание в конце 2021 года милитаристской и антизападной истерики в российских СМИ вызвало сильнейший страх населения перед приближающейся «большой» («мировой») войной. 71% опрошенных боялись такого развития событий (это максимум за 30 с лишним лет наших исследований), но надеялись, что «пронесет» и дело, как обычно, ограничится словесной перепалкой. С кем будет война, было более или менее ясно: 37% считали, что с Украиной, а 25% — что с НАТО. В феврале 2022 года (еще до начала «спецоперации») вероятной войну с Украиной считали уже 45%, а маловероятной — 49%. При этом 52% опрошенных такая перспектива пугала, но остальные по-прежнему в нее не верили и оставались спокойными. «Плохо» относились к Украине в этот момент 52% опрошенных, а «хорошо» — 36%. Но уже в мае аналогичные показатели составляли: 66% («плохо») против 22% («хорошо»), причем в первой группе преобладала опция «очень плохо» — 41%.

Тем не менее начало военных действий вызвало у россиян крайне противоречивые чувства. «Гордость за Россию», «воодушевление, радость» испытывали соответственно 51 и 14% опрошенных. Напротив, тревогу, ужас, страх ощутили 31%, шок, гнев, возмущение — 19%, стыд, подавленность и оцепенение — еще 14%. Некоторые респонденты одновременно переживали и страх, и удовлетворение (см. рис. 3: 65% опрошенных отметили положительные эмоции, которые они испытали после начала войны, и 62% — противоречивые и отрицательные). Но интенсивность этих эмоций и их выражения заметно различалась у разных групп: негативные переживания характерны в большей степени для молодых россиян, позитивные чувства — вдвое выше среднего у людей старшего возраста и жителей провинции (села, малых и средних городов).

Уровень одобрения и личной поддержки действий российской армии в Украине поднялся с 68% в феврале до 81% в марте, стабилизировавшись в дальнейшем в диапазоне 74–77% (см. рис. 4).

Рисунки 2–3. Уровень поддержки специальной операции и эмоции, вызванные военными действиями в Украине, март 2022 года, % от числа опрошенных

Поддержка

Эмоции (респонденты могли выбрать более одного ответа)

Рисунок 4. Динамика поддержки «спецоперации» (вопрос «Вы лично поддерживаете или нет действия российских вооруженных сил в Украине?»), % от числа опрошенных

Было бы ошибкой считать такую степень одобрения политики Путина и войны с Украиной выражением спонтанной реакции общества. Организованный консенсус — непременное условие функционирования социума, становящегося тоталитарным. Он невозможен без монополии режима на средства массовой информации, превращенные в машину пропаганды, которая вносит в массовое сознание упрощенные образы происходящего. Одновременно вводится полный запрет на альтернативную информацию, а это значит, что российское общество изолировано от сведений о военных потерях, о мародерстве, убийствах, изнасилованиях и прочих преступлениях против населения Украины. С началом конфликта были закрыты десятки известных независимых СМИ, заблокированы фейсбук, твиттер, несколько тысяч сайтов, начались преследования журналистов, аресты и штрафы за дискредитацию армии и спецоперации. Три четверти населения России оказались в информационном пузыре пропаганды. Лишь небольшой процент пользователей (примерно 7–8%), обладающих необходимыми навыками и компетенциями, умеет обходить введенные Роскомнадзором блокировки. Свободное информационное пространство в России сократилось в разы. Циничная технология обработки общественного мнения в таких условиях резко повысила свой КПД.

Три четверти одобряющих войну (как и деятельность президента) получают информацию преимущественно из телевизора или доверяют только ему. В то время как среди не одобряющих войну телезрителей лишь 24%, а 54–59% противников спецоперации для понимания происходящего в зоне военных действий используют главным образом интернет и социальные сети. При этом наличие родственников в Украине не играет особой роли.

Дополнительными факторами поддержки следует считать аргументы оправдания войны. Во-первых, аргумент «наши военные действия были вызваны угрозой со стороны Запада» («мы» в этом ракурсе — «жертвы» чужой агрессии, экспансии НАТО). Во-вторых, ссылки на обязанность освободить население Донбасса, страдающее от украинских нацистов. В-третьих, война, получившая лицемерное название «специальной военной операции», с самого начала воспринималась (в соответствии с заверениями Путина и военного командования) как локальное, ограниченное по срокам и масштабам событие. Таким образом, подчеркивалось, что это не та «большая», мировая война, которой население боялось. И эти усилия внесли некоторое успокоение в массовое сознание, уцепившееся за предложенные пропагандой версии, снимающие чувство внутреннего дискомфорта. Важно, что абсолютное большинство опрошенных (72%) уверены в том, что военные действия не могут перейти на территорию самой России и что такой сценарий полностью должен быть исключен из рассмотрения.

Мартовский опрос (на пике одобрения «спецоперации») показал усвоенность представлений о формируемых пропагандой целях войны: 43% считали, что она ведется ради защиты русского или русскоязычного населения Украины, 25% — для того чтобы предотвратить нападение НАТО, еще 14% — чтобы сдержать расширение НАТО. Цели «денацификации», присутствующие в риторике пропаганды, из-за отсутствия видимых успехов постепенно отходят на второй план — ее упомянул лишь 21% опрошенных. Еще меньше считают, что задача «операции» заключается в том, чтобы присоединить Украину к России, — 3%.

И все же цензура, уголовные наказания и пропаганда не могут полностью объяснить высокую поддержку войны российским населением. Более важным следует считать то, что длительная работа пропаганды и других социальных институтов привела к воспроизводству глубоко лежащих слоев тоталитарной политической культуры советского типа, парализующих саму способность формирования субъективного мнения и оценок действий репрессивной власти. Это инерция советского сознания, мышления человека тоталитарного государства.

Речь также идет о массовой идентификации с «великой державой», ее военной мощью, ценностями и признанием ее суверенного права навязывать свою волю другим странам. На вопрос (заданный 27 февраля) «Имела ли Россия право начинать военные действия на территории Украины?» **48% опрошенных заявили: **«Да, она имеет на это право, она должна защищать свои интересы». В этом типе сознания отсутствуют представления о международном праве и морали. Такие ответы суть выражение значимости имперского или великодержавного синдрома и права силы как нормы коллективных представлений. Еще 29% заявили, что «вообще-то Россия не имеет на это права, но в случае защиты русскоязычного населения Украины она ведет себя правильно». Этот оппортунистский вариант ответа можно рассматривать как переходный тип или как форму размывания доминирующей структуры сознания: респонденты используют здесь для самооправдания те аргументы, которые выдвигала пропаганда еще в 2014 году. И лишь стабильные 15% опрошенных отрицали за Россией право на войну, испытывая стыд, возмущение и отчаяние.

Иначе говоря, основная масса россиян готова использовать любые основания для оправдания действий власти, с которой эти люди идентифицируют себя в качестве части некоего целого — «своей» страны. Среди тех, кто одобряет деятельность Путина как президента, доля поддерживающих военные действия в Украине составляет 84–85% (противников войны в этом массиве всего 11–12%). И, напротив, среди противников Путина картина мнений противоположная: доля осуждающих вторжение российской армии в Украину составляет 62–66% и лишь 26–28% критиков президента одобряют спецоперацию (в мае — 34% при 56% не поддерживающих). Доля несогласных с политикой Путина по отношению к Украине выше среди молодежи (в июне — 36% при 20% «несогласных» в среднем по выборке) и минимален у людей старшего возраста (8%). В Москве в апреле войну поддерживали 58%, в больших городах — 69%, в провинции от 75 до 80%. К июню различия между центром и периферией в этом отношении практически стерлись, если не считать несколько более слабого осуждения войны в малых городах и селах (на 5–7 процентных пунктов).

При этом, отказывая Украине в статусе суверенного государства, общественное мнение не рассматривает ее как инициатора войны или причину конфликта: ответственность за конфронтацию россияне неизменно (как и ранее в случае войны с Грузией) возлагали на США и НАТО (60% в феврале, 57% в апреле; однако среди 20-летних респондентов доля подобных ответов снижается до 36%). Украинское руководство обвиняли лишь 14–17%. Виновным в агрессии против Украины и оккупации ее территорий российское руководство считали всего от 1% опрошенных в феврале до 7% в апреле (примерно столько же, сколько и тех, кто возлагал ответственность за войну на непризнанные республики, — 1%). К маю появилось некоторое число тех, кто считает, что «никто не виноват» — 8% или «все виноваты» — 3%. Это демонстрирует появление типа людей, которые, ощущая неловкость и противоречия пропаганды, стараются размазать ответственность подразумеваемой ссылкой на некие непреодолимые обстоятельства, снимая тем самым вину с себя и с России.

Признаки новой фазы: рутинизация и перенос ответственности

Абсолютное большинство опрошенных неизменно уверено, что война закончится победой России (75%), в победу Украины верит лишь 1%, и эта цифра не меняется на протяжении трех месяцев. Но уже в мае 15% полагают, что военные действия затянутся надолго и ни одна из сторон не одержит верх. Среди последних заметно больше противников спецоперации — более молодых респондентов (19–20%), москвичей (22%). То же распределение в ответах на вопрос об успешности «спецоперации»: доминирующее большинство считает, что она успешно продвигается (73%, майский опрос), 15% не видят ее результатов, в том числе 4% считают ее провальной. Максимум уверенности в том, что «все идет по плану», приходится на периферийные города (75–77%), минимум — на Москву (65%).

Однако, несмотря на эту общую уверенность, война затягивается и внимание к событиям в Украине слабеет, причем в первую очередь — среди молодежи и противников войны. Если в конце февраля 48% были уверены, что «операция» займет несколько дней, максимум — несколько недель (лишь 18% считали, что это потребует месяцы и 11% — год и больше), то в мае уже 49% склонялись к мысли, что война будет длиться от полугода до года, а 21% полагал, что даже больше года. В июне последних стало 27%, а доля «оптимистов» сократилась до 3%.

Происходит рутинизация и привыкание к войне, к монотонным сводкам военных, а также — к вербальной агрессии одних и тех же участников политических ток-шоу.

В представлениях респондентов повысилась вероятность перерастания войны с Украиной в войну с НАТО (в феврале боялись этого 30%, в мае — уже 48%). Но этот страх рождается спонтанно, уже вне связи с пропагандой, из слабого, но все же начавшегося осмысления последствий политики российского руководства. В особенности пугает (в мае в этом признался каждый второй опрошенный) перспектива применения ядерного оружия российской стороной, встречающей упорное сопротивление украинской армии. Растут и сомнения в объективности освещения телевидением хода военных действий в Украине: 53% доверяют телевидению, полагая, что оно объективно подает события, 41% в этом сомневается или считает информацию необъективной; среди молодежи негативные оценки телевидения дают 59% опрошенных. Но и доверие к интернету и соцсетям ненамного выше: объективной подачу информации там считают 37%, необъективной — 42–44%.

Тревога, вызванная затягиванием военных действий, составляет психологический и социальный фон понимания текущих событий. О ней раз за разом говорили 80–82% опрошенных. Главные поводы для нее и причины недовольства военной операцией (март): «люди гибнут, разрушения» (43% опрошенных), вторглись в другое государство (19%), «наши мальчики умирают» (8%). В мае ответы стали более определенными: «гибель людей» беспокоит 47%, факт вторжения и военных действий — 26%, «неопределенность» — еще 13%. Эти три повода для беспокойства составляют три четверти всех ответов.

Рисунок 5. Причины беспокойства (вопрос «Что именно вас беспокоит в текущих событиях в Украине?»), % от числа опрошенных, которых беспокоят события в  Украине, открытый вопрос

Таблица 1. Отношение к собственной моральной ответственности (вопрос «Как вы считаете, несут ли такие люди, как вы, моральную ответственность за гибель мирных жителей и разрушения в Украине?»), % от числа опрошенных

Несколько увеличилась и доля тех, кто ощущает моральную ответственность за гибель мирных жителей (c 28 до 36%). Поэтому нельзя сказать, чтобы антивоенные взгляды и моральные оценки, осуждающие действия российского руководства и армии, не проникали в сознание населения. Однако ответственность за войну принимает на себя незначительное меньшинство — лишь каждый десятый россиянин. Но даже очень расширительно толкуя такую категорию морали, как «личную ответственность» и «вину» (присоединяя к «безусловно несут» уклончивое «несут в какой-то степени»), приходится признать, что угрызения совести присущи не более 28–36% российского населения. Абсолютное большинство, как всегда, не хочет отвечать за участие в преступлениях своего государства.

Для большинства опрошенных всяческие сомнения «гасятся» переносом ответственности и возмущения на обобщенный «Запад». Причины резко негативного осуждения действий России абсолютным большинством стран в мире объясняются через банальные мотивы «русофобии»: «они подчиняются давлению США и НАТО» (36%), «западные СМИ сознательно дезинформируют и дезориентируют население этих стран» (29%), «мир всегда был против России» (27%). Лишь меньшинство в состоянии назвать реальные основания резкой критики России: «они возмущены действиями России», «Россия нарушила международное право» (12 и 16% соответственно), «они боятся, что Россия поступит с ними так же, как с Украиной» (15%, имеется в виду, конечно, в первую очередь позиция балтийских стран и Польши).

Примечательно, что мотивы, которые приписывают россияне западным странам, налагающим санкции на Россию, ее руководство и политический класс, лишены какой бы то ни было идеи права, человечности и морали. На вопрос «К чему стремятся страны Запада, ужесточая санкции против России?» 74% опрошенных уверенно говорят: «ослабить и унизить Россию» (60% респондентов в возрасте 18–54 лет и 80% в возрасте 55 лет и старше; образование, место проживания, степень материального достатка в данном случае роли не играют). 12% считают, что ими движет желание «остановить войну, разрушение и гибель людей» (22% среди молодых, и лишь 9% среди пожилых респондентов). И еще 8% согласны с тем, что Запад хочет «восстановить геополитическое равновесие, нарушенное присоединением Крыма к России».

Тем не менее часть респондентов (более молодых и образованных, что называется — «продвинутых») обеспокоена санкциями Запада, в особенности — заморозкой части золотовалютных резервов (49%), экономическими ограничениями (38%), равно как и уходом западных компаний из России (27%) и прекращением действия в стране платежных систем и карт (25%). При этом негативное действие санкций ощутили на себе, на положении своей семьи лишь 16%, остальные либо не сознают связи между войной и повседневными проблемами, либо действительно война их не затрагивает всерьез (май). Поэтому, по их мнению, действовать российское руководство в ответ на санкции должно как всегда: продолжать придерживаться своей линии, невзирая на действия Запада. Готовность к компромиссам предпочитают лишь 19% опрошенных.

Мои первоначальные предположения, что война с Украиной довольно скоро вызовет общее недовольство и протесты населения, шокированного немотивированной агрессией России, разрушениями и гибелью людей, не оправдались в результатах последующих социологических опросов. Неверной оказалась и посылка, что неизбежные санкции мирового сообщества, с одной стороны, падение жизненного уровня населения, сокращение социальных расходов, осознание последствий и влияния войны на благосостояние обывателей, с другой, непременно и в обозримом времени приведут к росту негативного отношения к власти.

Четыре месяца военных действий не вызвали серьезных потрясений в массовом сознании большинства населения. (Не надо путать это обстоятельство с реакцией радикального меньшинства.) Преобладающий осенью 2021 года страх перед большой войной и нежелание войны уже в марте 2022 года заметно ослабли. Март и апрель стали месяцами декларативной поддержки войны, в мае и июне появились признаки рутинизации, равнодушия, привыкания и ослабления интереса к происходящему, особенно у негативно настроенной к власти молодежи, почувствовавшей, что она не может повлиять на ситуацию и политику режима, и пытающейся найти оправдание собственному оппортунизму.

Возможно, в условиях тотального информационного контроля и усиления репрессий для понимания катастрофических последствий войны для страны в целом требуется гораздо больше времени и усилий по рационализации положения дел. Но на данный момент картина именно такова.