Между де- и сверх-политиза­цией: логика эволюции российского авторитаризма

Стабильность и два типа неопределенности

В книге «Две логики авторитарного правления» (2023), опирающейся на анализ эволюции 45 азиатских режимов после Второй мировой войны, Йоханнес Гершевски утверждает, что авторитарные режимы, какими бы различными они ни казались, подчиняются одной из двух логик: логике деполитизации или логике сверхполитизации, которые принципиально различными способами позволяют им сохранять устойчивость. При этом стабильность авторитарных режимов вовсе не означает стабильности для общества.

Прежде всего авторитарные и демократические режимы отличаются своим подходом к неопределенности, рассуждает Гершевски, развивая мысль Адама Пшеворского. Демократические режимы представляют собой организованную неопределенность: сильные политические институты, процедуры и нормы позволяют разрешать неопределенность, следуя четким правилам. Исход выборов остается неопределенным, однако проигрыш не является фатальным: правила будут ограничивать победителя, а проигравший получит шанс на победу на следующих выборах. 

Авторитарные режимы, наоборот, опираются на принцип организованной определенности: основная задача политических институтов — обеспечить тем, кто уже у власти, возможность манипулировать политическим процессом так, чтобы оставаться у власти как можно дольше. Вместо организации неопределенности они организуют определенность. Выборы в современной России, как и в других авторитарных странах, являются яркой иллюстрацией этого принципа: их цель — не выяснить волю населения, а подтвердить несменяемость власти. Эту определенность режимы стремятся «продать» обществу как гарантию стабильности.

Однако надо отметить, что, в стремлении избавиться от неопределенности для себя, автократы и их коалиции одновременно создают неопределенности другого рода. Например, неопределенность проводимой ими политики. В демократиях эта неопределенность ограничена публичностью предвыборных и партийных обещаний и наличием большого числа вето-игроков. В авторитарных режимах такие ограничители отсутствуют. За месяц до вторжения в Украину, несмотря на предупреждения американской разведки, никто в России не верил в возможность войны: ни общество, ни элиты не видели оснований и резонов для ее начала. Между тем Россия оказалась в нее втянута в результате решения узкого круга лиц, которое держалось от общества и даже основных элитных групп в глубокой тайне. Второй тип неопределенности связан с тем, что, отказываясь от репрезентации, авторитарные режимы лишают себя важной информации о реальных настроениях общества. В результате под флагом определенности автократии нередко ввергают страны в острые кризисы.

Вместе с тем в течение длительного времени многим авторитарным режимам удается обеспечивать эту определенность и собственную устойчивость. Три главных опоры их устойчивости — это способность сохранять легитимность в глазах населения, подавлять своих конкурентов (оппозицию) и кооптировать элитные группы. Именно эти инструменты по-разному организованы в рамках двух упомянутых логик — логики деполитизации и логики сверхполитизации.

Логика деполитизации и логика сверхполитизации

Логика деполитизации характерна для авторитарных режимов в фазе экономического успеха. Экономическая стабильность, социальная защита и безопасность, которые граждане ценят и считают заслугой правящей коалиции и ее лидера, обеспечивают данный тип «перформативной» легитимности. Такой режим выглядит в глазах населения эффективным. Деполитизация опирается на относительную удовлетворенность населения сложившимся статус-кво и его незаинтересованность в политическом участии. В результате оно снисходительно относится к манипуляциям с выборами, сроками, правилам доступа к выборам и ограничениям свободы прессы. Контроль доступа экономических агентов к ренте позволяет правящей коалиции кооптировать элитные группы. При этом, хотя «правящая партия» обычно существует, главная роль в механизмах кооптации принадлежит не ей, а неформальным институтам (патрональным сетям и клиентелам).

Государству, у которого достаточно ресурсов для распределения ренты и поддержания удовлетворительного уровня жизни граждан, не нужна ни национальная идея, ни широкие репрессии. Точечные и мягкие репрессии в отношении оппозиции оказываются вполне достаточны для ее маргинализации, а в глазах большинства граждан выглядят оправданными в контексте задачи сохранения порядка и стабильности (такой тип режима называют также «конкурентным авторитаризмом»). 

Логика сверхполитизации имеет противоположные основания и направление. Она включается тогда, когда «перформативная легитимность» отсутствует или недостаточна. Экономика не растет или темпов ее роста не хватает, чтобы блага перераспределялись в пользу достаточно широких слоев населения; эффективность режима в представлении граждан не выглядит столь убедительной. Вместо «перформативной легитимности» в этом случае — или в добавление к ней — опорой режима становится легитимность идеологическая. Бессменное пребывание у власти правящей коалиции и ее лидера объясняется теми или иными аргументами, интерпретирующими общенациональные интересы и угрозы благополучию и безопасности нации.

Сверхполитизированные автократии опираются на массовую мобилизацию. Не имея возможности «наполнить кошельки», они стремятся властвовать над сердцами и умами людей. Важнейшим источником их легитимности является идеология. Речь не обязательно идет о классических всеобъемлющих идеологических системах вроде коммунизма или фашизма. В качестве «кирпичей» идеологического нарратива могут выступать национализм, этноцентризм или религия. Идеология является краеугольным камнем таких режимов также потому, что обосновывает репрессии против оппонентов во имя достижения выдвинутых режимом и его идеологией целей «общего блага», которые в противном случае будут поставлены под угрозу. В то же время кооптация элит обычно происходит через формальные каналы, например через массовую партию, которая становится ключевым инструментом сохранения внутриэлитного единства.

Северная Корея является примером чрезвычайно стабильной сверхполитизированной автократии, которая оставалась таковой в течение десятилетий, несмотря на внутренние кризисы, внешнее давление и смену правителей. Но это экстремальный случай. В целом же, деполитизация и сверхполитизация — это две системы комплементарных институтов, включающие в одном случае перформативную легитимность, опирающуюся на высокий кредит доверия режиму, отсутствие идеологии, неформальные механизмы кооптации элит и низкую репрессивность, а в другом, наоборот, — идеократическую легитимность, предполагающую веру в обозначенные идеологией безусловные приоритеты общенациональных интересов, гораздо более широкие и жесткие репрессии против несогласных и растущую роль формальных институтов кооптации элитных групп.

Авторитарные режимы могут иногда комбинировать эти институты, но в целом те или иные обстоятельства заставляют их в интересах самосохранения переходить от одной логики легитимации и поддержания стабильности к другой.

Три периода эволюции путинского авторитаризма. Деполитизация, 2000-е 

Последние двадцать с лишним лет российской политической истории отчетливо делятся на три периода. С приходом Путина к власти в начале 2000-х годов в России складывается типичная деполитизированная персоналистская автократия. Стабилизация и экономический рост после затяжного трансформационного кризиса 1990-х обеспечили режиму легитимность в глазах большой части населения. С помощью точечных репрессий (Ходорковский, Гусинский, Березовский) режим избавился от наиболее опасных конкурентов — олигархов, предложив остальным неформальные правила кооптации на основе их «равноудаленности от политики» (то есть на основе деполитизации). В то же время основные независимые СМИ были национализированы или переданы под управление лояльных новой власти корпораций. Доступ независимых политических игроков к ним, а впоследствии и к выборам, был ограничен, а созданная «партия власти», «Единая Россия», стала инструментом кооптации (преимущественно) региональных элит. В то же время наиболее важными инструментами кооптации на федеральном уровне оставались неформальные связи — контроль над крупнейшими корпорациями и активами переходил к людям, связанным с Путиным давними отношениями (кооператив «Озеро», сослуживцы по КГБ). 

Одной из важных составляющих деполитизированного авторитаризма первых десяти лет путинского правления было отсутствие идеологии. Режим декларировал приверженность реформаторским (девелопменталистским) целям и демократии, одновременно подчеркивая ценность «стабильности» и управленческой иерархии («вертикаль власти»), иногда стимулировал движения провластного активизма (движение «Наши»), но в целом идеологическая индоктринация населения не была важной частью его повестки. Более того, презрение и недоверие к любой идеологии было важной составляющей свойственной ему стратегии деполитизации. Все это поддерживалось высокими темпами экономического роста и заметным улучшением показателей социального самочувствия россиян.

Индекс социальных настроений и индекс материального положения семьи «Левада-центра», 1999–2023

Источник: «Левада-центр»

Ситуация начала меняться после кризиса 2008–2009 годов, который существенно ослабил в представлении населения связь между путинским режимом и экономическими успехами. В 2010-е годы индексы социальных настроений, выросшие на протяжении 2000-х годов на 25–30 пунктов, перестают расти и колеблются вокруг достигнутых к концу 2000-х годов значений; темпы экономического роста падают с 7% в первом периоде (1999–2008) до 0,7% в следующие 10 лет. 

Конкурентная политизация, 2010-е

На этом фоне начинаются процессы реполитизации общества, первым наглядным проявлением которых стали массовые протесты 2011–2012 годов. Новое политическое поколение предъявило претензии на участие в политике и оспорило сложившийся статус-кво 2000-х. Государство ответило на это дальнейшими ограничениями политических свобод, а также репрессиями в отношении отдельных участников протестов. В то же время, несмотря на резкое замедление экономики, высокие доходы от экспорта энергоносителей позволяли ему выполнять часть «социального контракта» деполитизации: обеспечивать стабильность, безопасность и доступ к основным социальным благам для широких слоев населения. В частности, стабильно повышать пенсии (пенсионеры составляют более 35% взрослого населения России).

Тем не менее следующее десятилетие было ознаменовано постепенной политизацией как общества, так и авторитарного режима. Новый президентский срок Путина начался под разговоры о «традиционных ценностях», противопоставлявших Россию Западу. Аннексия Крыма и война в восточной Украине стали триггерами частичной мобилизации населения, дальнейшего роста напряжения в отношениях с Западом и усиления антизападной риторики в официальном дискурсе. 

В то же время, несмотря на точечные репрессии и принятие новых ограничительных законов, во второй половине 2010-х годов в больших городах формируются новые сети политического активизма. Независимые СМИ «переехали» в интернет, а социальные сети стали инструментом консолидации новой медиасреды и дальнейшей политизации. Это привело к усиливающейся поляризации: в то время как старшие возраста продолжали ориентироваться на контролируемый режимом телевизор, младшие черпали информацию из независимых сетевых СМИ. С 2017 года массовые уличные протесты вернулись как практика политической мобилизации, существенно при этом помолодев. Вокруг Навального стало формироваться молодежное оппозиционное движение, а аудитория его YouTube-канала достигала на пиках 10 млн человек. Своего рода кульминацией этого процесса стали неудачное покушение на Навального и выход фильма о дворце Путина, который посмотрели по меньшей мере десятки миллионов российских граждан.

Зеркально этому процессу происходила радикализация официального идеологического дискурса. Смесь консервативных ценностей, антизападных настроений, милитаризма и культа Великой отечественной войны не формировала целостной идеологии, но очерчивала систему ценностных нарративов, общей рамкой которых являлось противопоставление России Западу и западному «либерализму». По сути дела, «путинизм» конца 2010-х годов стал одной из влиятельных репрезентаций идеологии «антилиберализма» (illiberalism), резко усилившей свои позиции во всем мире. Параллельно во внутренней политике все более кристаллизовалась концепция внутренних и внешних врагов — то, что, согласно Гершевски, является важной составляющей сверхполитизированных автократий, выстраивающих «линию фронта» между своими друзьями и врагами. При этом «враги» приобретали все более осязаемые черты: агенты враждебного влияния, проплаченные Западом НКО, подрывающие «традиционные ценности» и основы социальной «стабильности» и самого существования России. 

Таким образом, десятилетие между 2011 и 2021 годами стало периодом двух конкурирующих политизаций в российском обществе, которые вели к нарастающей его поляризации.

Гибридная сверхполитизация и ее будущее

Полномасштабное вторжение в Украину, превратившееся в затяжной военный конфликт, стало инструментом авторитарной сверхполитизации — резкого наращивания уровня общественной мобилизации, репрессивности и насильственной индоктринации. На фоне войны несогласие с заявленными приоритетами национальных интересов стало открыто трактоваться как предательство и саботаж. Если раньше объектом репрессий становился только политический активизм, то теперь они стали инструментом преследования публично высказанных мнений. То, что раньше было частным делом отдельных граждан, стало политизироваться и трактоваться как выступление против режима: посты в социальных сетях и даже высказывания мнения в личных беседах оказывались поводами для административного и уголовного преследования. Идеологическая индоктринация активно насаждается в системе государственного образования — школах и университетах. Нелояльность войне становится поводом для «социального исключения» артистов, ученых или спортсменов. Сфера «частного», остававшаяся «священной коровой» деполитизированного режима 2000-х, стала объектом агрессивной экспансии режима.

Война позволила режиму еще дальше сместить фокус с перформативной легитимации на идеологическую: пока Россия со всех сторон окружена врагами, можно не только на время отказаться от привычных благ и «затянуть пояса», но и умереть ради своей страны.

Несомненно, что логика сверхполитизации является основным трендом путинского режима в этом новом периоде. Тем не менее экономическая стабильность все еще остается важной его опорой. Несмотря на войну, массовую мобилизацию и огромные цифры уже понесенных людских потерь, внутри страны сохраняются широкие «зоны комфорта», в которых война никак не присутствует и не ощущается. Территория «деполитизированности» остается все еще достаточно большой. Репрессии не стали массовыми, как, с другой стороны, не предпринимаются пока попытки создания и массовой правящей партии, институализирующей механизмы кооптации элитных групп. Призывы радикалов (z-патриотов) к более широкой мобилизации, введению военного положения, возвращению смертной казни, резкому наращиванию присутствия государства в экономике пока Кремлем игнорируются. 

Эта гетерогенная или гибридная сверхполитизация соответствует и размытости контуров используемой в качестве ее рычага идеологии иллиберализма, которая не предлагает собственных рецептов экономического процветания и в большей степени опирается на клиентелизм, гедонизм и коррупцию в качестве приводных ремней лояльности, нежели на «веру в идеалы».

Впрочем, такая двойственность режима также не является чем-то уникальным. В отличие от Северной Кореи, где сверхполитизация позволяет режиму сохранять контроль над обществом даже в условиях экономической деградации и голода, в китайской модели жесткие идеологические рамки и высокая репрессивность в политической сфере сочетаются с усилиями по обеспечению высоких темпов экономического роста и роста благосостояния и в целом — со значительным уровнем респонсивности режима, то есть его стремления соответствовать социальным ожиданиям населения, которые остаются важнейшей опорой его легитимности. Как отмечает Гершевский в своей книге, Китай являет собой уникальный в Азии пример синтеза двух моделей легитимации. Однако, в отличие от Китая, в России гибридная сверхполитизация опирается не на идеологию девелопментализма и высокие темпы экономического роста, а на значительные масштабы сырьевой ренты, позволяющей сочетать стратегии принуждения к лояльности и покупки лояльности.

Скорее всего, выбор между вектором классической сверхполитизации и сохранением гибридной сверхполитизации будет определяться теми вызовами, которые будут вставать перед режимом. Так, ухудшение экономической конъюнктуры или неудачи на фронте могут подтолкнуть его к дальнейшим шагам в направлении сверхполитизации, которые будут предполагать наращивание репрессий, более жесткие требования к демонстрации лояльности со стороны граждан и попытки создания массовой партии, принадлежность к которой будет открывать двери «карьерного роста». Однако успех в движении на этом направлении не гарантирован. В Китае тоталитарные институты сохранились в качестве наследия коммунизма и были поддержаны новым типом «перформативной» легитимности, но не создавались ad hoc. А идеология антилиберализма в известных на сегодня ее изводах не обладает достаточным мобилизационным потенциалом и не противопоставляет себя целям «частного обогащения». В то же время не стоит недооценивать трансформационный потенциал затяжной завоевательной войны, вовлекающей общество в травматический дуализм принесенных жертв и совершенных преступлений, результатом чего может стать его глубокая ценностная демодернизация. А обертоны антиукраинской идеологии путинского режима делают уже сегодня все более содержательными ее сравнения с идеологией фашизма и нацизма.