«Раз начали, заканчивать нельзя»: как меняется отношение россиян к войне в Украине

«Достаточно сложно искоренить в нашем воспитании»: возвращение войны

1 сентября 2022 года я вернулась в Россию спустя почти год после отъезда. Начавшаяся полгода назад война присутствовала в моей жизни каждый день: в новостях, в разговорах с друзьями и коллегами, в украинских флагах на улицах европейского города, в котором я жила. Но в подмосковном городке, где я выросла и где до сих пор живут мои родители, войны не было. Я не видела ни провоенных, ни антивоенных граффити и лозунгов; о войне не говорили на улицах, не говорили мои приятели и знакомые. Я ловила себя на том, что порой, погружаясь в привычный ритм городка моего детства, начинаю тоже забывать об этом. Все изменилось 21 сентября, в день объявления «частичной мобилизации». О войне вдруг заговорили — точнее, зашептали — прямо вокруг меня: в кафе, где я слушала обращение Путина, в районной библиотеке, на улице, в электричке, в поезде из Москвы в Санкт-Петербург. Казалось, война вернулась в российское общество одномоментно, по щелчку пальцев. 

Я уже наблюдала нечто подобное раньше, но не вокруг себя, а как исследовательница: в собранных мной и моими коллегами данных. Наша Лаборатория публичной социологии начала проводить качественное исследование восприятия войны россиянами 27 февраля 2022 года. За первые месяцы войны мы собрали более 200 интервью со сторонниками войны, ее противниками и сомневающимися. Тогда многие наши информанты, далеко не только противники войны, тоже говорили, что испытали шок от новостей о начале «спецоперации», пытались осмыслить происходящее в разговорах с друзьями и близкими. Но уже спустя несколько недель эмоции шока и растерянности стали проходить. Война становилась привычной и отодвигалась на второй план. 

Поэтому мы знали, что «возвращение войны в общество» после объявления мобилизации тоже может оказаться временным. Мы подождали несколько недель и 11 октября взяли первое интервью в рамках второй стадии нашего исследования восприятия войны россиянами. За октябрь–декабрь 2022 года мы собрали 88 интервью с «не-противниками» войны, решив на этот раз сосредоточиться на изучении поддержки войны и отстранения от нее, а не сопротивления ей. 40 из этих интервью были повторными разговорами со сторонниками войны и сомневающимися, с которыми мы уже говорили весной.  

Мы были движимы желанием понять, как изменяется восприятие войны и главным образом ее поддержка. По результатам интервью, собранных весной 2022 года, мы условно разделили всех «не-противников» войны на ее сторонников и сомневающихся. Несмотря на то что среди сторонников войны оказались как более, так и менее уверенные в своей поддержке информанты, все они находили оправдания «спецоперации». Кто-то был убежденным сторонником «русского мира» и верил, что война отодвинет геополитическую угрозу от границ России и укрепит ее позиции; кто-то переживал за близких на Донбассе и радовался приближающемуся разрешению многолетнего конфликта; кто-то, будучи зрителем российских телеканалов, говорил про «борьбу с фашизмом» и «защиту русскоязычного населения Донбасса»; многие выражали уверенность или, по крайней мере, надежду: «если наше государство начало войну, значит, это было нужно». Несмотря на то что такие люди переживали из-за жертв, вызванных войной, и с опасением смотрели в будущее, определяемое изоляцией и санкциями, они оставались сторонниками «спецоперации».

Нам, как и многим, казалось, что объявление мобилизации должно поменять что-то во взгляде россиян на войну. Впрочем, помимо мобилизации, война была наполнена и другими событиями, каждое из которых могло оставить отпечаток на российском обществе: захват новых территорий с последующим присоединением их к России, отступление российских войск, подрыв Крымского моста, новости о бомбежках приграничных российских регионов. Все это происходило на фоне усиливающихся западных санкций, сбивчивых объяснений властей о том, зачем страна воюет, репрессий против недовольных, поляризации взглядов на войну в обществе. В такой ситуации, казалось нам, взгляд рядовых россиян на войну просто не может быть стабильным. В чем-то мы были правы, а в чем-то — ошибались.

Мы не зря подождали несколько недель после объявления мобилизации и стремительного «возвращения войны в общество», прежде чем начать вторую стадию исследования. Уже октябрьские интервью показали, что эмоции, связанные с объявлением мобилизации, были настолько же сильными, насколько и скоротечными. Через несколько недель они стали ослабевать, и «частичная мобилизация» превратилась в привычную часть новой повседневной реальности. Но самое интересное: несмотря на негативное отношение к мобилизации у множества наших информантов, не являющихся противниками войны, их недовольство мобилизацией редко трансформировалось в недовольство «спецоперацией» как таковой. 

Если в случае убежденных, политически подкованных сторонников войны недовольство мобилизацией влияло на их отношение к военным действиям в целом, делая их своеобразными сторонниками-критиками, то в случае далеких от политики россиян мобилизация и «спецоперация» в целом существовали как бы в разных плоскостях восприятия. Многие такие информанты «не были обрадованы» объявлением мобилизации, переживали за свои жизни и за жизни своих близких, жаловались на отсутствие внятных критериев призыва, но не переосмысляли из-за этого свой взгляд на войну. Например, одна из наших собеседниц призналась, что она «прибалдела», когда услышала новости об объявлении мобилизации, ей было тревожно и страшно:

Да, я переживала, конечно, что его заберут, я переживала, что заберут моего молодого человека, я переживала, что заберут моих близких друзей. Потому что просто это обычное переживание за человека, который может уйти и не вернуться обратно (ж., 34 года, соосновательница IT-стартапа).

Но дальше она продолжила:

С одной стороны, когда происходят такие вещи, очень страшно, что кого-то из твоих близких заберут и этот человек просто там погибнет. С другой стороны, когда люди начали массово ломиться в другие страны — кто в Казахстан, кто в Турцию, кто еще куда-то... Честно говоря, если бы кто-то из моих начал так делать, то, возможно, я бы стала меньше уважать этого человека. Это очень странное смешанное чувство. Но все-таки, наверное, нам всем в детстве прививали, еще борьба с фашистской Германией и прочее, что у нас были люди-герои, которые ушли на войну, сражались там за родину, за мир и так далее. Все-таки это достаточно сложно искоренить в нашем воспитании.

Страх перед мобилизацией соседствовал в информантке с верой в то, что настоящие мужчины не должны уклоняться от службы. Этот страх не превратил ее в противницу войны. Она не перестала считать «спецоперацию» необходимой: «Ну, нет такого, как говорят „мы вторглись в другую страну, мы страна-агрессор“ и так далее: мы вторглись не на пустом месте», — объясняла она в интервью, намекая на угрозу со стороны западных стран. Восприятие мобилизации для этой информантки, как и для множества других наших собеседников, не было напрямую связано с отношением к войне. Ожидавшейся многими наблюдателями трансформации недовольства по поводу мобилизации в недовольство войной как таковой не произошло.

«Даже если мы не правы, то в чем мы неправы?» Аргументы и нарративы

То, что информанты не переосмысляли свое отношение к войне под влиянием мобилизации, не означает, впрочем, что сам способ осмысления и оправдания войны не изменился. Взятые нами осенью интервью показали, что аргументы в защиту войны динамично развиваются вместе с меняющейся реальностью: одни расширяют свое содержание, другие уходят на задний план, третьи наполняются новыми смыслами, наконец, появляются и совсем новые аргументы. 

По результатам первой стадии нашего исследования мы выделили несколько основных аргументов, с помощью которых информанты оправдывали войну в первые месяцы после ее начала: 

• реакция на угрозу с Запада; 

• защита жителей Донбасса; 

• опережение противника, который готовился напасть; 

• борьба с фашизмом; 

• необходимость поддерживать свою страну в любой ситуации; 

• делегирование экспертизы политическим элитам («раз начали, значит, было нужно»). 

Некоторые из этих аргументов сохранились и осенью 2022 года: например, оправдание войны как способа опередить противника и «раз начали, значит, было нужно». На второй план ушел, например, аргумент о представлении войны как борьбы с украинским фашизмом. Некоторые наполнились новыми смыслами, стали богаче и сложнее. Такую трансформацию пережило оправдание войны через необходимость занимать сторону своей страны, России.

«Быть со своей страной»: рефлексия вместо клише

Весной подавляющее большинство информантов, говорящих о необходимости «быть со своей страной», ссылались на высказывание актера Сергея Бодрова, которое они недавно услышали «где-то в интернете». В первые месяцы войны эта оправдательная конструкция появлялась в интервью, скорее, как клише, готовое заимствование, которое информанты еще не успели до конца присвоить. Осенью эти же информанты делились своими размышлениями, рефлексией по поводу нового, зарождающегося в них чувства привязанности к родине. Такая динамика была в особенности свойственна для неуверенных, далеких от политики людей. Многие из них в начале войны не задумывались об абстрактных ценностях и отстранялись от ее оценки как раз потому, что дискуссия о войне, которую вели противники со сторонниками, была спором между чуждыми им политическими идеями. Но осенью, порой неожиданно для самих себя, они сами начали говорить об этих идеях и идеалах:

Отец очень ясно мне дал понять, что интересы одного человека (то есть мои личные), они не имеют никакой роли, потому что есть народ, есть родина. И либо ты здесь, либо ты действуешь в интересах общества своего, либо ты отщепляешься и живешь свою жизнь вот так. <…> Я вам честно скажу, что все, что происходит, — это трагедия. То есть, например, я хочу, чтобы эта война закончилась. Но из-за того, что я понимаю, сколько поставлено для нашей страны на карту, естественно, я не могу не хотеть, чтобы там ситуация разрешилась в пользу России, [чтобы] были учтены интересы России. <…> Ну, блин, это очень сложно. Мне больно, я хочу, чтобы это скорее закончилось. Но с интересами нашей страны. Когда ты так говоришь, это людоедская какая-то позиция, потому что ты как бы хочешь выиграть, это какой-то абсолютно милитаристский лозунг, но ты понимаешь, сколько поставлено на карту. И уже столько лишений, что интересы должны быть учтены (ж., 30 лет, редактор).

Как можно относиться к данности? (Ответ на вопрос об отношении к «спецоперации». — С.Е.) Любой человек понимает, что это нельзя закончить за день, нельзя. Но в то же время я не вижу результат, что в конечном итоге должно быть: что? Какая конструкция? Сколько нас на Украине, сколько нам [нужно] этой Украины? Как мы с ней дальше? Что это такое? Я не вижу конструкции, как это все будет. Я понимаю, что не в моих силах это останавливать.  Но все равно я на стороне своей родины — хоть что со мной сделай, я никуда не поеду. Я ничего другого не хочу, я хочу здесь жить. Для меня это лучшее место, я объехала всю Европу вдоль и поперек. У меня там есть друзья, я в проектах участвую. И я для себя решила: даже если мы неправы, даже если нас будут все ненавидеть, то мне все равно. Я не собираюсь никому ничего доказывать, не собираюсь ни перед кем извиняться. Я хочу [быть] здесь, и так и будет. Даже если мы неправы, то в чем мы неправы? А они правы? <…> Для меня государство и моя родина, место, где я живу, — это не одно и то же. Люди не за Путина воюют. Путин, он смертный человек, он может умереть завтра. И что, у нас родины не будет? Будет (ж., 52 года, университетская преподавательница).

Последняя информантка сама отметила противоречия в своем взгляде («я не вижу результат, но все равно я на стороне своей родины»). Прямо во время интервью она размышляла о том, что это значит — быть на стороне своей страны. Как и для наших собеседников весной, для нее (и для множества других осенних информантов) выступить против войны почти равносильно тому, чтобы выступить против своей страны, своей родины. Однако отличие этого оправдания от весеннего в том, что оно перестает быть «клише», оно присваивается, становится объектом рефлексии и наполняется множеством смыслов.

Война как природная катастрофа

Информантка, интервью с которой я цитирую выше, начала свой рассказ об отношении к «спецоперации» с риторического вопроса: «А как можно относиться к данности?» Эта реплика показательна. Она является частью еще одного нового оправдания войны. Вот еще один пример, который позволяет лучше понять это оправдание:

Вопрос: Как ты сейчас относишься? Какое у тебя сейчас отношение к «спецоперации»?

Ответ: А это то, что происходит. Это вот... Сейчас облачно. Это то, что происходит. На земле в общем и в целом всегда где-нибудь стреляют, убивают. Вот сейчас получилось так, что это достаточно рядом, можно сесть в машину и доехать (м., 42 года, IT-специалист).

В рамках этого оправдания война представляется как некоторое неприятное и даже катастрофическое природное явление. Оно может быть ужасным, уносить человеческие жизни, но «выступать против» него бессмысленно — мы же не выступаем против наводнений, ураганов и землетрясений. Это означает, что с войной, как природной катастрофой, приходится мириться.

«Раз начали — нельзя отступать»

В других новых способах оправдания войны, как и здесь, фокус внимания смещается с необходимости объяснить ее начало на необходимость примириться с ее продолжением и незавершенностью. Например, в осенних интервью информанты часто подчеркивали, что начатую (пусть ошибочно и несправедливо) войну нельзя заканчивать:

Много моих друзей за войну. Я сейчас общаюсь с людьми, которые не то чтобы за войну, они не говорят, что война — это классно. Те, кто остался, они считают, что война — это очень плохо, но если она началась, в ней, видимо, придется участвовать. <…> Если наша страна воюет — это очень плохо, но, если мы в этой войне проиграем, будет еще хуже. Не мы это начали, но нам эту войну заканчивать (ж., 21 год, студентка).

Этот аргумент можно сформулировать так: раз уж наша страна начала войну, то ее нужно продолжать, потому что поражение сделает жизнь россиян еще хуже. Это оправдание свидетельствуют о скорее пассивной, чем активной поддержке войны, о ее поддержке как «лучшего из зол»:

То есть изначально все началось с того, что я был очень против того, что произошло. Это были какие-то такие потрясения для меня. Однако со временем я понял, что все это будет сильно затягиваться, что не получится уже просто отойти и сказать: «Простите, мы... Не бейте нас. Мы там перепутали что-то». Уже стало понятно, что к этому никогда нельзя прийти. И я, скорее, стал занимать ту позицию, чтобы мы просто не сдались. То есть у меня просто есть знакомые, которые... Ну, мне кажется, ни один здравомыслящий человек не будет за войну. Да? В данном случае, я считаю, что он должен тогда на фронт ехать, если он так считает. Мне кажется, что ни один человек не будет за войну. Но многие занимают ту позицию, что, мол, мы, раз вот мы против войны, то давайте тогда просто сдадимся и все. Вот я так не считаю. Я считаю, что я вообще против войны. Но уже ничего нельзя сделать, поэтому просто тогда уж хотя бы не сдавайтесь, раз вы это начали (м., 23 года, аналитик данных).

Раз они такие — так им и надо

Последний из обнаруженных нами новых способов оправдывать войну тоже фокусируется на ее течении и последствиях, а не на ее начале. Его можно назвать «реверсивным» (меняющим направление движения на противоположное). Отдельные последствия войны — например, агрессивное поведение украинцев/ВСУ по отношению к россиянам — начинают рассматриваться как причины войны, становятся аргументами в защиту ее необходимости. Украинские солдаты пытают пленных, украинские знакомые стали ненавидеть русских, ВСУ бомбят приграничные территории, страны НАТО поставляют оружие Украине — все это как бы проявляет «подлинную», «злую» природу Украины и оправдывает нападение на нее:

Довольно-таки негативно я отношусь к этим националистам проазовским и их отношению к мирным гражданам. <…> А те мирные жители, которые там жили, больше боялись вот эту тероборону, вот эти нацбаты, тот же самый «Азов». От них ничего, кроме, извиняюсь за выражение, подлянки и выстрела в спину. Это и подтверждено документально. <…> Это все реально доказанные факты причастности к этим вот злодействам вот этих вот национальных формирований Украины. <…> И самое ужасное, опять-таки, [это] подтверждает, что мы ведем дело, имеем дело и воюем против нацизма и фашизма, — это видеокадры казни мирных жителей. То есть расстрел мирных жителей, убийства на этих оставленных территориях. То есть это говорит о том, что мы все-таки правильно ведем борьбу. И «специальная военная операция» — она правильная (м., 43 года, профессия неизвестна).

Общей точкой отсчета для разных оправданий войны стало восприятие «спецоперации» как новой реальности, не поддающейся влиянию индивидуальных воль простых россиян. С этой реальностью «оставшиеся» в стране должны как-то мириться. Именно поэтому осенью 2022 года усилилась тенденция, которую мы наблюдали еще весной, — оправдание войны через представление ее неизбежным и даже вынужденным шагом. Тема «вынужденности» становится лейтмотивом целой серии аргументов в защиту войны («война — это вынужденная реакция на угрозу с Запада»; «мы вынуждены защищать русскоязычное население Украины»; «Россия вынуждена была напасть первой, иначе напали бы на нее»; «война, как плохая погода, с этим приходится мириться»; «наше государство напало, поэтому мы вынуждены продолжать»). 

Осмысление происходящего как неизбежного или вынужденного шага позволяет людям сочувствовать погибшим с обеих сторон, испытывать негативные эмоции в связи с ужасами войны, сохраняя некоторую человечную, гуманистическую позицию, при этом не выступая против «спецоперации», а иногда и поддерживая ее.

«У меня больше появилось патриотизма, которого никогда не было». Лоскутная (не)поддержка

Готовя с коллегами аналитический отчет по результатам весенней стадии нашего исследования, мы разделили информантов на сторонников войны, ее противников и сомневающихся. Восприятие войны и тогда представляло собой, скорее, континуум, но такое деление на группы имело смысл: противники, сторонники и сомневающиеся смотрели на войну под разными углами, оправдывали и ругали ее разными способами. Осенью эта классификация почти перестала работать. Под давлением событий на фронте и связанных с ними событий внутри России сторонники и сомневающиеся меняли оттенки своего восприятия войны, но эти изменения не приводили к формированию других «позиций». Их восприятие просто становилось более «лоскутным», более противоречивым.

Интервью с 34-летним маркетологом из Москвы хорошо иллюстрирует эту тенденцию. Этот молодой мужчина до войны был оппозиционером: участвовал в митингах в поддержку Навального, был наблюдателем на выборах, выступал против коррумпированной российской власти. Он негативно воспринял аннексию Крыма в 2014 году и спорил об этом со своими пророссийскими родителями, живущими в Донбассе. Но 24 февраля 2022 года радикально изменило его отношение к происходящему. Он посчитал, что в тяжелые для страны и для его семьи с Донбасса времена он должен быть со своей семьей и со своей страной. 

В первом интервью, весной 2022 года, он говорил, что насмотрелся на войну за восемь лет и привык к ней и что интенсификация конфликта и его последующее завершение лучше, чем вялотекущий, «вечный» конфликт. В осеннем, повторном, интервью он, с одной стороны, рассказывал, что «утвердился» в своей продонбасской позиции, «принял» ее, а с другой — смещал фокус своих размышлений о войне с ее объяснения и оправдания на необходимость ее окончания. Он признался, что предпочитает, чтобы война окончилась победой России, но даже победа Украины теперь кажется ему лучшим исходом, чем «затягивание» военного конфликта:

Я хочу, чтобы это завершилось чем-то однозначным — либо Россия побеждает, чего я, конечно же, хочу, либо Украина побеждает, чего я не хочу, но с чем мне придется иметь дело, но как минимум будет определенность (м., 34 года, маркетолог).

Более того, он осторожно сформулировал следующую мысль: возможно (страшно предположить), война не была так уж необходима и власти могли бы уделить больше внимания переговорам. Этому информанту не нравилось «затягивание» военного конфликта, он хотел его окончания и больше не был уверен в необходимости его начала. Но одновременно он, наконец, «принял» свою поддержку войны, перестал стесняться своего отношения к войне перед оппозиционно-настроенными приятелями и в некотором смысле даже укрепился в поддержке войны. Есть ли у него «позиция»? Является ли он сторонником войны, ее противником или сомневающимся?

Осеннее интервью с другим информантом, 39-летним специалистом по недвижимости, не менее парадоксально. Он начал беседу со слов о том, что его взгляд на войну изменился. В первые месяцы войны, по его собственным словам, он отстранялся от происходящего — не мог понять, на чьей стороне правда, из-за обилия противоречивой информации. Постепенно, однако, его отношение к «спецоперации» менялось в худшую сторону: он перестал доверять объяснениям «спецоперации», предлагаемым государством, и нападение на Украину начало казаться ему бессмысленным и ненужным:

Я таких каких-то явных причин не вижу. То есть я считаю, что это просчет, грубо говоря, нашего руководства, непрофессионализм наших дипломатов. И те причины, которые там по телевизору приводятся, мне они кажутся такими несущественными, то есть я в них не могу поверить (м., 39 лет, работник сферы недвижимости).

После объявления «частичной мобилизации» информант стал испытывать постоянную тревожность. Его отношение к президенту и власти изменилось в худшую сторону из-за «спецоперации». Он негативно оценивал экономические последствия войны — санкции, уход западных компаний, «одних из немногих, кто в нашей стране соблюдал законы» и т. п. Однако часть его рассуждений о войне является типичной скорее для ее сторонников, чем противников. Так, размышляя о причинах войны, он все еще пытался найти оправдания решению властей о ее начале: «Мне все-таки кажется, что они не хотели к этому прийти», — объяснил он. Более того, несмотря на все недовольство происходящим, он скорее желал России победы или, по крайней мере, не хотел ее поражения:

Но я понимаю, что сейчас, если это [войну] как-то все так прекратить, то лично на мне это отразится плохо. Грубо говоря, я должен буду за это платить. <…> Я буду вынужден платить какую-то контрибуцию, что ли. И еще буду обвинен в том, в чем я не участвовал. <…> Я не принимал решений. И не поддерживал тех, кто принимал эти решения, но вину, которую на них возложат, она будет спроецирована и на меня тоже (м., 39 лет, работник сферы недвижимости).

Можно ли назвать противником войны человека, который не хочет ее прекращения? А можно ли назвать ее сторонником того, кто считает ее причины бессмысленными, а последствия негативными? У нас нет ответов на эти вопросы.

Отношение к войне еще одного информанта, молодого программиста из Санкт-Петербурга, менялось в обратном направлении. Узнав о начале «спецоперации», он тоже испытал шок и стал отстраняться от ее оценки. Но со временем он все больше и больше склонялся к поддержке войны. В интервью он использовал «реверсивные» объяснения этой динамики: обычных, невиновных россиян обвиняют со всех сторон, а украинцы так радуются их гибели (например, при подрыве Крымского моста), что невольно начинаешь поддерживать Россию в этом конфликте. При этом ему было жаль погибающих украинских мирных жителей. Он не доверял референдумам, прошедшим на аннексированных территориях, и не понимал, зачем эти территории России, но именно необходимостью их защиты он объяснял свою поддержку войны:

Вопрос: А под [своей] поддержкой «спецоперации» что ты понимаешь?

Ответ: Я думаю, что то, что происходит, — это правильно. То есть то, что, если [это] уже наши территории, значит, их надо защищать. Следовательно, отдавать нельзя. Почему это наши территории? Зачем они нам нужны? Я не знаю. Мне вот вообще ни Крым не нужен, ни ДНР, ни ЛНР, ни Херсонская, ни Запорожская области — они мне не нужны. Я сижу, мне и здесь хорошо. Мне легче от этого не станет. Я больше зарабатывать не стану, если они будут у меня. Но тем не менее они есть. А куда их девать теперь уж? <…> Не знаю, насколько там люди согласны были или не согласны. Не знаю, какой процент принимал участие в голосовании, не знаю, ходили ли там реально с оружием по квартирам, чтобы взять, так скажем, подпись человека. Не знаю. Но присоединили. Говорят, что все за. А меня там не было. Я не могу сказать, кто за, кто нет (м., 22 года, IT-специалист).

Его поддержка войны — это в том числе поддержка присоединения и защиты новых регионов. Но она не является следствием его «империалистических взглядов» — у него вообще нет никаких «взглядов». Восприятие им войны, как и восприятие войны большинством далеких от политики информантов, представляет собой совокупность разнородных переживаний, страхов, надежд, а не консистентную «позицию». 

Вместо «позиции» в отношении войны у многих людей есть лишь разнонаправленные, противоречивые страхи и надежды. Яркой иллюстрацией этого стало интервью с 36-летней индивидуальной предпринимательницей из Москвы. С этой информанткой мы говорили дважды. Уже весной, в первом интервью, она одновременно защищала войну, критиковала ее и отстранялась от ее оценки. Ей было «обидно за Россию», на которую ополчился западный мир, из которой ушли современные бренды, несмотря на то что Россия, по мнению информантки, вела себя так же, как другие сильные геополитические игроки. Ей нравилось, что Россия реагируют на западные угрозы и показывает, что с ней надо считаться. Одновременно ее личный опыт подсказывал ей, что многие аргументы в защиту войны, которые она слышала из телевизора, не имеют под собой оснований. Ей казалось, что последствия войны будут негативными, а сама война бессмысленна и не нужна россиянам. Поделившись этими переживаниями, она делала вывод: на самом деле никто не знает правды, поэтому нет смысла как-то оценивать войну, принимать в ней чью-либо сторону.

Казалось бы, спустя полгода, осенью, эта информантка могла склониться в ту или другую сторону. Но этого не происходит, более того, усилилось как ее критическое отношение к одним аспектам «спецоперации», так и ее сочувствие и поддержка — другим. Она начала осенний разговор с нами со слов о том, что ей больше не все равно. Теперь ей хочется, чтобы Россия действовала решительнее и отвечала на последние угрозы со стороны Украины: 

Только за последний месяц у меня немножко вызвало эмоции то, что взорвали наши газопроводы. <…> Я знаю, что их взорвали, я знаю, что взорвали Крымский мост. У меня такое — до этого мне было вообще было все равно, а сейчас уже — блин, да скорее мы бы уже какие-то действия начали бы принимать! <…> Давайте мы тоже будем отвечать, а то над нами уже весь мир смеется, что такая огромная Россия и в такой затяжной войне участвует, проигрывает этой маленькой Украине (ж., 37 лет, предпринимательница).

Ее обида за Россию тоже усилилась:

До этого я много путешествовала, но мне как-то вообще это, Россия и Россия. А сейчас мне даже обидно, что Америка воюет параллельно в десяти странах мира, делает то же самое и ничего. А Россия... Я не знаю, по адекватным мы причинам напали, не по адекватным, но то, что весь мир объединился против России, ушли бренды, ушли компании, какие-то подрывные работы идут в сторону России. Такое ощущение, что несправедливо обижают мою страну. У меня даже больше появилось патриотизма, которого никогда не было (ж., 37 лет, предпринимательница).

При этом война после объявления «частичной мобилизации» сильно ударила по ее бизнесу: информантка одновременно потеряла бизнес-партнера и часть клиентов. Не удивительно, что осенью она негативно и даже агрессивно высказывалась по поводу необходимости идти на войну и, как следствие, вообще вести войну «хрен за кого»:

Ты представляешь, это [уехавшие от мобилизации] взрослые мужики с детьми. Он на турнике не может подтянуться, и сейчас он пойдет куда-то с ружьем, рисковать своей жизнью? Ради кого, ради чего? У меня вообще нет этого патриотизма, это вообще, я считаю, бред полнейший. Почему в XXI веке человек должен идти хрен знает за кого сражаться? Конечно, если бы меня ждала мобилизация, то меня бы тут не было через три минуты (ж., 37 лет, предпринимательница).

Вместе с большей «политизацией» повседневности — проникновением далекой войны в жизнь информантки и других аполитичных, отстраняющихся от происходящего людей — ей стало сложнее сохранять нейтральность, которую, пусть не всегда успешно, она пыталась поддерживать весной 2022 года. Война все больше отвращала ее, влияя на ее близких и на ее бизнес. Но одновременно информантка все больше размышляла над неоправданно (с ее точки зрения) жесткой реакцией мира на действия России, все больше переживала за свою страну и желала ей быть сильной, в том числе ценой военных действий на территории Украины. Эта информантка не противница войны, не ее сторонница и даже не сомневающаяся. Это далекий от политики человек, которого помимо его воли захватила новая, стремительно политизирующаяся реальность. У нее нет «позиции» в отношении войны, но есть тревоги, разочарования, страхи, радости и надежды. 

Это значит, что попытки оценить количество россиян, выступающих за войну, не имеют большого смысла. Разумеется, в обществе есть убежденные сторонники «спецоперации» и убежденные ее противники — но даже вместе они, скорее всего, не составляют большинства. При этом, как показывает опыт наших интервью, значительную часть жителей страны, стремительно осваивающих новую для них политизированную войной реальность, сложно однозначно отнести к тому или другому лагерю. Они — не сторонники и не противники войны, но они поддерживают определенные ее аспекты и внутренне протестуют против других.

Выше я часто сравнивала первые и повторные интервью с одними и теми же информантами. Само собой, мы провели систематический анализ повторных, осенних интервью. Вот наши выводы. Взгляд на войну не меняется радикально — ее сторонники не становятся ее противниками, и наоборот. В то же время люди, еще вчера аполитичные, стремительно осваивают военно-политическую реальность, в результате чего их восприятие войны оказывается неустойчивым, подвижным, его оттенки постоянно меняются, и не в какую-то одну сторону, а в разных направлениях (а нередко — в разных направлениях одновременно). 

Кажется, что в этом наблюдении есть парадокс. Однако в обществе, где политика (а тем более геополитика) не является частью жизни подавляющего большинства людей, не может быть «твердых позиций» по отношению к вдруг вспыхнувшим геополитическим конфликтам. В этом смысле отсутствие радикальных изменений в восприятии войны (когда убежденные сторонники становятся убежденным противниками, и наоборот) и «неустойчивость», подвижность восприятия войны — это две стороны одной медали. Чтобы менять убеждения на противоположные, нужно, как минимум, быть убежденными в чем-то, иметь консистентные взгляды. Но их у большинства наших информантов нет. Это значит, у большинства наших информантов (и, как можно смело предположить, у большинства россиян) восприятие войны одновременно «неуверенное» (не позволяющее им стать однозначными противниками или сторонниками «спецоперации», в том числе менять взгляды радикально) и «неустойчивое», противоречивое, подвижное: оно может сдвигаться в одну или в другую сторону в зависимости от обстоятельств. Какие обстоятельства каким изменениям способствуют — этот вопрос еще предстоит изучить.