Где-то между Мавританией и Португалией: что говорят сравнительные данные о возможных траекториях путинского режима

Режимы и войны

Литература о том, как войны влияют на политическое развитие и политические системы, достаточно многообразна. При этом весьма популярной сегодня является точка зрения, согласно которой войны нередко связаны с процессами демократизации или провоцируют их (→ Ferejohn, Rosenbluth: Forged Through Fire). Например, именно во время или после Первой и Второй мировых войн западные демократии значительно расширили избирательные права. Разумеется, война может также вести к большей централизации власти и репрессиям, но это во всяком случае не единственный и не предопределенный сценарий. 

Что говорят нам сравнительные данные о том, как политические режимы меняются во время и после войн? В среднем для стран, классифицируемых проектом V-Dem как автократии, определенная вероятность движения в сторону демократии существует в каждый год в мирное время; во время войны такая вероятность ниже. В период с 1900 по 2015 год в мирное время автократии увеличивали свои показатели демократичности в среднем на 0,5 процентных пункта в год; однако в военное время изменения были меньшими и статистически незначимыми. Зато после войны вероятность движения в сторону демократии увеличивается примерно на 5 п. п. 

Таким образом, вероятность демократизации после войны несколько возрастает, но реальное развитие событий зависит от многих других факторов. Одним из них является условие «смены лидера». Если по окончании войны в автократии меняется лидер, то вероятность движения в сторону демократии заметно повышается: средний прирост индекса демократии за пять лет послевоенного периода составляет более 7 п. п. Если лидер не меняется, то вероятность демократизации в течение следующих пяти лет несколько ниже — чуть меньше 5 п. п. Следующее условие, которое мы можем отследить в данных: если смена лидера происходит в стране с ВВП на душу населения $4000 и выше, вероятность демократических изменений возрастает еще более. Однако если лидер не меняется, то эффект более высокого уровня доходов и экономического развития не оказывает влияния на вероятность демократизации.

Эти наблюдения поднимают также вопрос о том, как исход войны влияет на шансы выживания авторитарных лидеров. Данные о судьбе авторитарных лидеров после войн с 1900 года показывают, что шансы лидера «усидеть» на своем месте хотя бы четыре года выше, если его страна выиграла войну, чем если она ее проиграла. Это не так уж удивительно, но неожиданно то, что если исход войны остался неопределенным, то вероятность выживания лидера даже выше, чем в случае «победы», то есть отсутствие однозначной победы в войне не наносит, как правило, серьезного удара по авторитарному лидеру.

Длительность пребывания лидера у власти также имеет значение: лидеры, которые были у власти дольше к моменту окончания войны, имеют более высокие шансы на выживание после ее окончания, чем те, кто находился у власти недолго, причем вне зависимости от исхода войны. 

Однако со временем эти расклады меняются. Так, после 1946 года шансы выживания авторитарных лидеров после войны в целом стали выше, чем до Второй мировой. Сегодня большинство авторитарных лидеров выживают как минимум четыре года после войны, независимо от ее исхода. Но шансы выживания выше в случае победы и ниже — в случае поражения. Однако и в случае поражения шансы на выживание лишь немногим ниже, чем у лидеров стран, которые не участвовали в войнах. 

Таблица 1. Среднее положительное изменение индекса электоральной демократии в авторитарных режимах (за период с 1900 по 2015 год) в течение:

Разумеется, у нас нет инструментов и достаточных данных, чтобы предвидеть точное развитие событий, но можно сказать, что вероятность демократизации после войны повышается, в особенности если в стране меняется лидер, а сама страна имеет более высокий уровень экономического развития. В свою очередь на выживаемость лидера негативно влияет только однозначное поражение в войне — но даже в этом случае разница весьма невелика.

Таблица 2. Доля авторитарных лидеров, остающихся у власти через четыре года после окончания войны, 1900–2015, %

Персоналистские диктатуры в сравнительной перспективе

Отвечая на вопрос, какой политический режим создал Владимир Путин в России, большинство наблюдателей, вероятно, согласится, что это диктатура. Но какой именно ее тип? Понимание того, с каким типом диктатуры мы имеем дело, позволяет, опираясь на сравнительные данные, делать предположения относительно того, как ее судьба может развиваться в дальнейшем, то есть какие сценарии являются более, а какие — менее вероятными.

Типы автократии можно классифицировать по разным параметрам. Примерно полвека назад было принято прежде всего фокусироваться на уровне контроля. Авторитарные режимы допускали некоторый ограниченный плюрализм, в то время как тоталитарные стремились к более всеобъемлющему контролю в атомизированном обществе. В недавно вышедшей книге мы с Сергеем Гуриевым провели различие между двумя типами автократий по другим основаниям, сфокусировавшись на инструментах управления (→ Гуриев, Трейсман: Диктаторы обмана). Те, кого мы назвали «диктаторами страха», заставляют население подчиняться, запугивая его и используя жесткие репрессии. В отличие от них, «диктаторы обмана» имитируют демократические институты и процедуры и сосредоточивают основные усилия на манипулировании информацией, чтобы создать образ собственной компетентности и приверженности общественному благу (беневолентности). 

Еще один подход, оказавший значительное влияние на сравнительную политологию, заключается в классификации автократий на основе того, кто правит — или, точнее говоря, кто изначально захватил власть. Барбара Геддес и ее соавторы различают военные режимы, управляемые офицерскими хунтами, однопартийные режимы, возглавляемые партийными лидерами, монархии и, наконец, персоналистские диктатуры, построенные вокруг власти одного могущественного человека (→ Geddes, Wright, Frantz: How Dictatorships Work). В этой перспективе режим Путина представляет собой классический случай персонализма. Президент России де-факто не ограничен ни собственной политической партией, ни военной кликой, ни независимой бюрократией, ни какими-то другими элитными структурами. 

Какие особенности характерны для подобных диктатур, в какой степени это приложимо к путинской системе и что говорит нам о возможных сценариях ее эволюции?

Считается, что в области внутреннего управления для персоналистских режимов характерны проблемы в сфере информации (где они занимаются интенсивными манипуляциями) и в процессе принятия решений. В военных и однопартийных режимах коллективные органы или управленческие институты часто выступают в качестве фильтров или проверочного механизма для идей высшего лидера. Даже монархи могут полагаться на традиционные структуры и аристократические элиты для получения советов и для процедур согласования. Легитимность персоналистских диктаторов опирается исключительно на демонстрацию их превосходства над окружающими, поэтому в таких системах единоличного доминирования, как правило, независимые голоса постепенно заменяются хором подхалимов. Персоналистские диктаторы устраняют или ослабляют политические партии, независимые СМИ, экономические группы интересов и институты гражданского общества. 

Возможно, из-за таких дефектов процесса принятия решений экономическая политика персоналистских режимов, как правило, оказывается неэффективной. Джозеф Райт показал, что инвестиции и экономический рост в персоналистских диктатурах в среднем ниже, чем в других типах диктатур (→ Wright: Do authoritarian institutions constrain?). Этот вывод подтверждается и в более поздних данных. Однако каузальность здесь может быть обратной — более низкие темпы инвестиций, по-видимому, являются всего лишь следствием низкого уровня экономического развития: персоналистские диктатуры инвестируют меньше просто потому, что они беднее. 

Если мы посмотрим на Россию при Путине в период с 2000 по 2019 год, то она близка к средним показателям для персоналистских диктатур и демонстрирует худшие результаты по сравнению с военными и даже с партийными (например, Китаем) режимами.

Таблица 3. Экономические показатели диктатур, 1946–2010, %

Помимо проблем с процессом принятия решений, персоналистские диктатуры считаются особенно жестокими и непредсказуемыми. Существует мнение, что они используют репрессии в большей мере, чем другие типы авторитарных режимов (→ Frantz, Kendall-Taylor, Wright, Xu: Personalization of Power and Repression in Dictatorships). На международной арене персоналистские диктаторы воспринимаются как особенно агрессивные. Их поведение за пределами своих границ более «хаотично и воинственно», чем у их коллег, отмечает Геддес с соавторами в указанной работе (см. также → Weeks: Dictators at war and peace). В этом контексте полномасштабное вторжение Путина в Украину часто представляется как закономерный эксцесс персоналистской диктатуры.

Часто имея за плечами агрессию за границами страны и насилие внутри нее, персоналистские диктаторы считаются особенно уязвимыми перед возмездием после ухода с поста. Считается, что у них выше вероятность оказаться в изгнании, в тюрьме или быть казненными после того, как они покинут должность (→ Geddes, Wright, Frantz: How Dictatorships Work; Debs, Goemans: Regime Type, the Fate of Leaders, and War). А если они теряют власть, их режимы реже сменяются демократией, хотя после окончания холодной войны вероятность такого развития событий немного возросла. Тактика «выжженной земли» в отношении своего окружения и политической элиты, свойственная подобного рода лидерам, оставляет очень мало «человеческой инфраструктуры»: систематическое устранение политически талантливых потенциальных соперников сокращает круг лиц, из которых могут выйти новые лидеры. Геддес и ее соавторы (в упоминавшейся книге) даже предостерегают от вмешательства с целью свержения персоналистских тиранов: «Такие диктаторы могут быть ненавидимыми и некомпетентными, они могли совершать ужасающие нарушения прав человека, но их свержение может… сделать жизнь среднестатистического гражданина их страны еще хуже».

Режим Путина во многом соответствует этому описанию, и в таком случае все эти данные, казалось бы, определенно указывают на мрачную картину не только настоящего, но и будущего России. 

Уровень репрессивности и вероятность перехода в персоналистских режимах

Однако здесь необходимы несколько оговорок. Во-первых, статистические данные о персоналистских диктатурах далеко не так однозначно подтверждают некоторые принятые в их отношении мнения, и в некоторых аспектах традиционная точка зрения на «свойства» персонализма требует корректировки. Во-вторых, Россия при Путине во многом не похожа на большинство других персоналистских диктатур, что ограничивает применимость к ней целого ряда выводов сравнительного подхода.

Так, например, свидетельства того, что персоналистские диктатуры более репрессивны, чем другие типы диктатур, не выглядят вполне определенными. Хотя это легко неверно истолковать, Эрика Франц и ее соавторы в указанной выше работе на самом деле показывают не то, что персоналистские диктатуры в среднем более репрессивны, чем другие типы режимов, а то, что все диктатуры становятся более репрессивными по мере усиления в них персоналистского начала.

Действительно, имеющиеся данные не свидетельствуют о том, что персоналистские диктатуры более репрессивны, чем другие режимы. Команда V-Dem публикует индекс политического насилия по странам и годам, основанный на мнениях экспертов. Если взять в промежутке с 1946 по 2010 год все режимы, которые Барбара Геддес и ее соавторы классифицировали как персоналистские диктатуры, и сравнить их с другими типами (исключая гибридные и переходные), то оказывается, что средний показатель политического насилия был самым высоким не у персоналистских, а у военных режимов.

Способы измерения V-Dem, основанные на экспертных оценках, сложно подтвердить или проверить. Для книги «Диктаторы обмана» мы попытались собрать более объективные данные о наблюдаемых показателях политического насилия. Для каждого лидера в недемократическом государстве в период с 1946 по 2015 год мы собрали оценки ежегодного числа политических убийств, совершаемых государством, и пикового количества политических заключенных. Персоналистские диктатуры не занимают высших строчек в рейтинге репрессивности, построенном на основе такого анализа. В среднем в военных диктатурах было больше политических заключенных, а однопартийные режимы совершали больше политических убийств.

Впрочем, практически все данные о политических репрессиях страдают значительной степенью приблизительности и вероятностью ошибок. Возможно, более сложные модели могли бы выявить связь между персоналистскими диктатурами и повышенным уровнем насилия. Однако, по крайней мере на первый взгляд, имеющиеся данные этого не подтверждают. Хотя все режимы, по мере усиления персоналистского контроля, имеют тенденцию становиться более репрессивными, другие типы диктатур демонстрируют даже более высокий уровень насилия, чем средний персоналистский режим.

Этот вывод хорошо вписывается в российский контекст. Кремль стал значительно более репрессивным за последние годы, поскольку Путин в еще большей степени устранил ограничения для своей личной власти. Однако уровень политических репрессий, количество заключенных и политических убийств в России до сих пор остаются более низкими, чем в ряде военных и однопартийных диктатур XX века. В период с 2000 по 2015 год эта разница была еще больше. Можно сказать, что начиная с 2015 года Путин движется в направлении среднего уровня репрессивности персоналистских диктатур. 

Впрочем, по оценке V-Dem, во всех видах диктатур уровень репрессий, как правило, ниже в странах с более высоким уровнем образования. Таким образом, нынешний режим можно рассматривать как менее репрессивный, чем средняя персоналистская диктатура, но более жестокий, чем можно было бы ожидать, исходя из имеющегося уровня образования населения. 

Следует сделать оговорки и в отношении распространенных представлений о вероятности той или иной эволюции режима после ухода диктатора. Доступные нам сравнительные данные не подтверждают сделанный прежде вывод о том, что персоналистские диктатуры в наименьшей степени способствуют переходу к демократии. По данным Барбары Геддес и ее соавторов, через пять лет после смены лидера демократиями становились 10% монархий, 15% однопартийных диктатур и 22% персоналистских диктатур. Более высокий показатель (38%) только у военных режимов, чьи лидеры, как правило, могли безопасно вернуться в казармы.

Атипичная диктатура: особенности и последствия

Однако стоит задаться и другим вопросом: насколько полезны сравнительные данные о персоналистских режимах для понимания нынешней России и какие ограничения здесь могут возникать? 

Дело в том, что Россия во времена Владимира Путина — крайне необычная персоналистская диктатура. Если мы посмотрим на типичный профиль персоналистского авторитарного режима, то обнаружим, что такие режимы, как правило, встречаются в бедных и экономически слаборазвитых странах. Согласно данным Maddison Project 2020, в период с 1946 по 2010 год средний доход на душу населения в персоналистских диктатурах составлял всего $3455 (по паритету покупательной способности в долларах 2011 года). В то время как ВВП на душу населения в России по тем же данным составлял $12 391 в 2000 году и $24 948 в 2019-м. Помимо этого, Россия в начале XXI века является значительно более образованной страной, чем «нормальные» персоналистские диктатуры. К 2010 году более четверти трудоспособного населения России имело высшее образование, тогда как средний показатель по персоналистским диктатурам в период с 1946 по 2010 год составлял около 2%. Наконец, еще одним отличием России от типичной персоналистской диктатуры является то, что к моменту прихода Путина к власти она имела некоторый опыт многопартийных и достаточно конкурентных выборов. 

Таким образом, Россия по меньшей мере достаточно исключительная персоналистская диктатура, а из этого следует, что те ожидания, которые у нас есть относительно эволюции среднего персоналистского режима, могут быть к ней неприменимы. 

Таблица 4. Сравнительные экономические показатели персоналистских диктатур и России

Кстати, судьба диктаторов после их ухода также может быть иной в более богатых странах. Если сравнить всех диктаторов, о дальнейшей судьбе которых имеется информация, персоналистские режимы действительно демонстрируют наибольшую вероятность убийства или тюремного заключения диктатора вскоре после его ухода с поста. Для них этот показатель составляет 32%, для военных правителей — 26%, для монархов — 21%, для однопартийных лидеров — 18%. Однако, если учитывать только тех диктаторов, которые правили в странах с ВВП на душу населения выше $4000 накануне ухода, картина меняется: здесь только 20% персоналистских диктаторов были убиты или заключены в тюрьму — меньше, чем в однопартийных и военных диктатурах. Иными словами, перспективы персоналистских диктаторов после ухода с поста оказываются значительно лучше в богатых странах, чем в бедных, а вероятность перехода к демократии — существенно более высокой.

Более высокий уровень экономического развития не устраняет обычные последствия персонализма. Мне неизвестны количественные показатели относительной распространенности льстецов, эффектов эхо-камеры, избыточной самоуверенности и уровня неэффективности принятия решений в богатых и бедных диктатурах, но разрозненные свидетельства говорят о том, что эти явления характерны и для тех, и для других. Это, безусловно, соответствует распространенным представлениям об информационной среде, в которой находится Путин. Как отмечают Майкл Макфол и Роберт Персон, инсайдеры Кремля сохраняют «свои привилегированные позиции, говоря Путину то, что он хочет услышать» (→ McFaul, Person: Why Putin Invaded Ukraine). Кроме того, как уже упоминалось, темпы экономического роста действительно являются более низкими как в богатых, так и в бедных персоналистских диктатурах и указывают на низкую эффективность принимаемых решений. И российские показатели в этом отношении соответствуют ожиданиям.

Продвинутые персоналистские режимы: Ливия или Португалия?

Сценарии для России «после Путина» будут зависеть от контекста, в котором случится смена власти. Многообразие факторов, влияющих на этот процесс, делает прогноз особенно сложным. Однако сделанные выше наблюдения по крайней мере указывают на то, что персоналистский характер нынешнего режима не обязательно должен вызывать такой пессимизм, какой может возникнуть при поверхностном анализе данных. С этим согласны и другие внимательные аналитики, указывающие также, что Россия имеет нетипичный для персоналистской диктатуры профиль («Разумеется, нет двух одинаковых персоналистских автократий. А Россия более образованна и богата, а также занимает более значительное место в мировой политике, чем большинство персоналистских автократий», — замечает по этому поводу Тимоти Фрай). 

Эти наблюдения особенно остро ставят вопрос: насколько имеет смысл сравнивать Россию со средней персоналистской диктатурой? Медианный персоналистский диктатор в период после 1946 года — Сид Ахмед Тайя, захвативший власть в Мавритании в 1984-м, когда страна имела ВВП на душу населения меньше $2000. В 2005-м, когда Тайя был свергнут, это закономерно не привело к установлению демократии. Однако релевантны ли такие кейсы, относящиеся к странам несравнимо более бедным, с крайне низким уровнем образования и экономического развития? И насколько смещают они статистические результаты, формирующие наши представления о вероятности того или иного сценария? 

Персоналистские диктатуры редко оказываются преддверием демократии, но это прежде всего связано с тем, что мы наблюдаем этот тип режима в основном в весьма бедных странах с низким уровнем образования. Хотя вероятность демократии для военных режимов все равно существенно выше, ее вероятность для «продвинутых» персоналистских режимов возрастает и оказывается выше 50% в том случае, если годовой доход на душу населения превышает $5000. Вероятность перехода к демократии, по всей видимости, в большей или, во всяком случае, в неменьшей степени зависит от уровня экономического развития, нежели от типа авторитарного режима.

Таблица 5. Что происходит после падения режима, 1946–2010, %

Рисунок 1. Вероятность перехода автократии к электоральной демократии в зависимости от размера ВВП на душу населения, 1900–2015

В классе богатых персоналистских диктатур можно выделить два типа. С одной стороны, примерами персоналистских диктаторов в стране с уровнем доходов, сопоставимым с путинской Россией, являются Муаммар Каддафи в Ливии и Ильхам Алиев в Азербайджане. В обоих случаях источником дохода является нефть. Другими примерами служат послевоенные диктаторы Иберийского полуострова: Франко, Ариас Наварро и — на протяжении года перед переходом к демократии — Адольфо Суарес в Испании, а также Каетану и Кошта Гомеш в Португалии, чьи режимы достигали уровня дохода на душу населения около $11 000–15 000.

Таблица 6. Наиболее развитые персоналистские диктатуры

Вопрос для тех, кто склонен к спекуляциям, заключается в следующем: на что больше похоже современное российское общество — на Ливию при Каддафи или на Иберийский полуостров в последние годы его диктаторов в начале 1970-х? 

С одной стороны, Россия, как и Ливия, обладает огромными запасами углеводородов (хотя в пересчете на душу населения ее нефтяные доходы значительно ниже). В то же время оптимисты могут увидеть большее сходство со странами Иберийского полуострова. Несмотря на попытки фашистских режимов перекроить социум, уничтожить левые партии и навязать обществу крайне реакционные теории (вспомним, например, бредовые заявления Франко об угрозе мирового масонства!), обе иберийские диктатуры в конечном итоге потерпели крах. Требования большей свободы, исходившие как изнутри элит, так и извне, оказались мощной силой, наряду с привлекательностью возвращения к политике открытости миру. После того как страна сделала важные шаги в этом направлении, многие эмигранты вернулись из изгнания, чтобы помочь восстановить гражданское общество, разрушенное десятилетиями репрессий. Хотя характер путинского режима и нынешние тенденции его эволюции, казалось бы, в наименьшей степени предвещают подобное развитие событий, сравнительные данные указывают нам, что его, во всяком случае, совершенно неверно исключать из рассмотрения.