Подпишитесь на Re: Russia в Telegram, чтобы не пропускать новые материалы!
Подпишитесь на Re: Russia 
в Telegram!

Вопрос воли: что говорит российская военная история о вероятности победы и поражения в войне с Украиной


Во всех крупных войнах исход конфликта определяется в конце концов не только соотношением ресурсов, но и соревнованием «воль», определяющих степень мобилизации каждой стороны конфликта во взаимодействии общества, государства и армии.

Распространенный на Западе и в России миф о российском «военном упорстве» формируется преимущественно опытом двух российских «отечественных» войн и в какой-то степени актуален до сих пор. Это упорство опирается на сочетание травматического фатализма и мессианского национализма.

Впрочем, этот комплекс актуализируется далеко не в каждой войне. В реальности из чуть более 40 войн с начала XIX века Россия потерпела поражение, то есть вынуждена была отказаться от заявленных целей, в 10, то есть почти в четверти конфликтов. Несмотря на то что в ряде из них она имела дело с заведомо более слабым в ресурсном отношении противником.

Бо́льшая часть войн, которые вела Россия на протяжении последних четырех веков своей истории (около 70%), — это войны в нескольких зонах фронтира: четырех наиболее значимых — Балтика, Польша, Причерноморье, Кавказ — и двух менее значимых — Центральная Азия и Дальний Восток.

Однако России так и не удалось установить прочный контроль над большей частью этих территорий — в конце XX века она вновь их утратила. За 33 года своей постсоветской истории Россия инициировала шесть войн, то есть их интенсивность не отличается от четырех последних веков российской истории (в среднем одна война в пять с половиной лет).

Пять из шести постсоветских войн России — три кавказские и две украинские — являются возвращением к традиционным направлениям российских фронтирных конфликтов. При этом украинские войны, так же как ряд фронтирных конфликтов XIX–XX веков, осмысляются в двух перспективах: борьбы за фронтир и экзистенциального противостояния с Западом. Такие войны в прошлом Россия практически в равной степени как выигрывала, так и проигрывала.

Российско-украинский конфликт обладает рядом специфических черт проигранных Россией войн: в первую очередь это недооценка ресурсного потенциала и воли к борьбе противника, которая ведет к неудачам на поле боя и последующему разочарованию общества в возможностях государственной и военной машины, способствующему общей демобилизации не только общества, но и государственного и военного управления.

Тем не менее в конечном итоге исход конфликта определится в соотношении трех воль — России, Украины и Запада — и их представлений о «воле к борьбе» двух других участников треугольника.

Соревнование «воль»

Современные военные теоретики считают, что наряду с материальными и интеллектуальными преимуществами ключевым фактором военного успеха во всех крупных конфликтах является коллективная национальная воля к борьбе — продукт взаимодействия «троицы Клаузевица»: армии, государства и общества, — которая определяет непредсказуемость ее исхода. В большинстве войн одна из сторон теряет волю к борьбе и смиряется с поражением (невыгодными условиями мира), чтобы избежать катастрофы. Но как и почему происходит слом национальной воли и что история российских войн говорит нам о возможности такого сценария в российско-украинской войне? Этим вопросом задается профессор Джорджтаунского университета Бен Коннабл, автор выходящей в начале 2025 года книги о мифологии современных войн.

В то время как большинство аналитиков смотрят на войны вообще и нынешнюю войну в том числе с точки зрения оценки ресурсов сторон (так же смотрит на нее и Владимир Путин, сделавший ставку на «войну на истощение»), Коннабл предлагает сосредоточиться на факторе «воли к борьбе», который имеет не меньшее значение и может приводить к военному поражению страну, которая в начале войны обладала заведомым преимуществом. Эта воля, в частности, определяет способности мобилизации ресурсов и оптимизации их использования.

В такой перспективе война в Украине разворачивается сегодня по сути дела как соревнование трех воль: воли Украины, воли России и воли Запада, без поддержки которого соотношение ресурсов в паре Россия — Украина становится слишком неравным. При этом исход войны поразительным образом зависит и от соотношения этих воль, и от того, как в этом треугольнике каждая сторона представляет себе потенциал воли двух других участников.

На Западе все еще популярен большой миф о непобедимом военном упорстве России («Русские не сдаются»), отмечает Коннабл. В определенном смысле этот миф находит подтверждение и в ходе этой войны. Иначе трудно понять, каким образом российское командование без малого уже три года продолжает придерживаться тактики «мясных штурмов», теряя порой до тысячи человек убитыми и ранеными в день (как это происходит, по мнению западных разведок, и в ходе нынешнего наступления), и тем не менее российские солдаты волна за волной отправляются практически на верную смерть на войне, цели и смысл которой мало кто может внятно объяснить. Не менее сложно понять и равнодушие российского общества — в том числе к огромным человеческим потерям и экономическим издержкам. 

Русский миф: травматический мессианский национализм 

В истории действительно можно найти примеры того, как перед лицом экзистенциальной угрозы русские демонстрируют впечатляющую стойкость и способность к мобилизации, как это было, например, во время двух «отечественных» войн. Память об этом действует и на них самих, и на их противников. При этом многие исследования российской истории и культуры фокусируются на комплексе ключевых факторов, формирующих подход страны к конфликту и включающих травму, национализм, духовность и фатализм, отмечает Коннабл. Эти четыре элемента тесно переплетены между собой и задают устойчивость общества к лишениям и трудностям, связанным с войной. Их совокупность создает то, что экономист Евгений Ясин называл «трагической пассивностью», которая делает россиян уязвимыми перед лицом выверенных манипуляций Путина.

Патримониальный государственный контроль остается доминирующей социальной моделью за пределами «московского пузыря» и некоторых крупных городов, полагает Ясин, то есть в глубинке, откуда на самом деле и рекрутируется основной контингент воюющих в Украине. При этом травма, нанесенная российскому обществу отношениями зависимости от государства, соседствует с травмой «утраченного величия» — распада Советского Союза. Эта вторая травма вызвала запрос на национальное возрождение, образ которого предлагает российскому населению Путин и которое компенсирует травматичность отношений гражданина с государством (о чем часто пишет и говорит социолог Лев Гудков). С помощью высоких доходов от добычи полезных ископаемых Путин оживил экономику России, а с помощью «культурной терапии» вновь централизовал российское общество вокруг идей национализма и мессианской духовности, дав россиянам обновленное чувство коллективной цели.

Современный русский национализм строится на нарративе о постоянной экзистенциальной угрозе и мессианском понимании исторической роли русского народа. Этот комплекс представлений способен оправдать значительные жертвы. Автор книги «Чувство миссии в российской внешней политике» Алисия Куранович отмечает, что в отличие от других стран, в основе российского мессианства лежит не идея свободы, а принцип справедливости. То есть российский мессианизм — это контргегемонистский нарратив аутсайдера, который пытается защитить себя и другие страны от давления, оказываемого на них более могущественными силами. Оба нарратива — экзистенциальной угрозы и особой миссии — объединены в национальном мифе об «отечественных» войнах и, прежде всего, в мифе Великой отечественной войны, который широко эксплуатировался Путиным на протяжении всего его президентства и занял место центрального национального мифа, формирующего представление нации о себе. Важнейшая его импликация — пониженная чувствительность к человеческим потерям на фоне великой жертвы в 25 млн человек, принесенной в той войне.

Победы и поражения: между войной экзистенциальной и колониальной

Этот пласт связанных между собой российских нарративов хорошо известен и, видимо, в какой-то степени все еще актуален для сегодняшней России. Однако российская история и история российских войн наглядно свидетельствуют, что эта мифология далеко не обязательно актуализируется с началом каждой войны. Утверждения, что «русские не сдаются» и «не проигрывают войн», имеют очень мало общего с действительностью.

Вообще, из примерно 40 значимых военных конфликтов и войн, которые вела Россия с начала XIX века (точное число зависит от установленного порога масштабов конфликта, а также от оценки его как самостоятельного или как эпизода комплекса связанных военных операций), она потерпела поражение примерно в 10, то есть почти в каждом четвертом конфликте (см. таблицу ниже, войны с неудачным для России исходом выделены красным). Это весьма много, учитывая, что бо́льшая их часть — это конфликты с заведомо менее крупными соседними странами или подавление восстаний в различных частях империи и зависимых от нее странах.

У каждого поражения, безусловно, были свои собственные конкретные причины, однако в большинстве случаев можно заметить нечто общее — неверную оценку потенциала неприятеля и его воли к борьбе. Это вело к тактическим неудачам, снижению общественной поддержки войны и ослаблению воли к победе, что в свою очередь часто приводило российскую сторону к военно-управленческому параличу той или иной степени. Примерами здесь в разной мере могут быть Крымская война 1853–1855 годов, русско-японская война 1904–1905-го, Первая мировая война, советско-польская война 1919–1921-го, войны с Финляндией в XX веке (1918–1920 и 1939–1940), война в Афганистане и первая война в Чечне.

Начало целого ряда войн сопровождалось значительным патриотическим подъемом, который улетучивался на фоне с неудач и роста непредвиденных издержек. Однако этот первоначальный энтузиазм имел мало общего с переживанием войны как экзистенциальной — скорее он отражал ожидание скорой победы, которая должна была подтвердить исключительность международного положения России и ее могущество. Соответственно, крушение этих ожиданий и резкий рост издержек войны вели к демобилизации общества, государственного аппарата и самих военных. Этот эффект в определенной мере проявлял себя на начальном этапе нынешней войны и, в особенности, в пригожинском эпизоде, наметившим линии раскола в системе военного и государственного управления. И хотя сегодня российская военная машина выглядит более собранной и консолидированной, ограниченность ее успехов чревата угрозой прогрессирующей демобилизации в «троице Клаузевица». К такому же выводу приходит и Коннабл, который считает, что ограниченность или отсутствие успехов на поле боя и возрастающие внутренние издержки войны (прежде всего — экономические) могут привести российское общество к утрате воли к победе и к готовности признать поражение.

Характерно, что на протяжении трех лет войны российские власти опробовали три разных модели военного конфликта. Начав со «специальной военной операции» и ожиданий «стремительной победы малой кровью» («маленькая победоносная война»), повторяющих эффект недавних войны с Грузией и аннексии Крыма, затем, в период неудач российской армии во второй половине 2022-го и начале 2023 года, Кремль попытался развернуть кампанию идеологической мобилизации с опорой на мифологию Великой отечественной войны и риторику жертвенности («мы попадем в рай, а они просто сдохнут»). В рамках этой кампании, в частности, взошла медийно-политическая звезда Пригожина, созданной им сети «военкоров» и ЧВК «Вагнер» (→ Re: Russia: Голем: мятеж который поднял Путин). 

Однако впоследствии Кремль вынужден был отказаться от идеи «мобилизованной нации» и начал продвигать модель «колониальной» (коммерческой) войны, в которой она выглядит опасной и почетной «работой», обещающей в обмен на высокие риски очень высокие материальные бенефиты и социальный статус. Как свидетельствуют социологические и этнографические исследования, возникшие на ранних этапах войны мобилизационные формы военного волонтерства достаточно быстро выдохлись (→ Re: Russia: Параллельный Черемушкин). «Мобилизационный» дискурс сохраняется скорее как маргинальный или ситуативный в общей стратегии демобилизующей пропаганды (→ Re: Russia: Интенсивная нормализация). А напоминания об экзистенциальном характере противостояния с Западом носят несколько отвлеченный характер и соседствуют с пониманием, что лояльность российского общества войне в значительной степени обусловлена ее относительно низкими издержками и отсутствием широкой мобилизации. 

Бесконечная война и ее перспективы

Тот или иной ответ общества на начавшуюся войну тесно связан с типом военного конфликта. Всего из 40 военных конфликтов, которые переживала Россия с начала XIX века, лишь в четырех случаях можно говорить о фактическом «нападении на Россию» — вторжении иностранных держав на российскую территорию, провоцировавшим восприятие конфликта как экзистенциального (см. таблицу ниже). В подавляющем числе случаев речь идет либо о борьбе за те или иные фронтиры и окраины империи, либо о подавлении мятежей в ее провинциях.

При этом основная часть российских войн приходится на пять основных «колониальных» фронтиров — Кавказ, Причерноморье, Польшу, Балтику и Центральную (Среднюю) Азию. Так, семь военных конфликтов были связаны с борьбой за Кавказ — три персидские войны, большая кавказская война в XIX веке (1817–1864), две чеченские войны и грузинская война 2008 года. Еще четыре конфликта с Турцией касались контроля над Причерноморьем и Черным морем и влияния на Балканах. Другие четыре — с борьбой за Польшу (два польских восстания, война 1919–1921 годов и оккупация 1939 года), причем, одна из них была проиграна. Еще четыре являлись борьбой за Прибалтику и Финляндию (шведская война 1808–1809 годов, война Красной армии в Финляндии 1919–1921-го, оккупация 1939-го, финская война 1939–1940-го). Четыре связаны с завоеванием Средней Азии и еще четыре — с дальневосточным фронтиром. Это 60% всех военных конфликтов, в которых участвовала Россия за последние 225 лет. В то же время с европейскими державами Россия в этот период воевала только 10 раз (из них четыре — это наполеоновские войны). (Впрочем, по крайней мере борьба России за Польшу как правило интерпретируется и в России, и на Западе в контексте противостояния России и Европы.)

Если обратиться к русским войнам XVIII века, в этот список придется добавить еще две персидские и одну кавказскую войну, пять польских войн, четыре русско-турецких и три русско-шведских войны за Балтику и Финляндию и еще один (неудачный) Хивинский поход (Средняя Азия). XVII век дает еще три польских войны, две турецких, две шведских, одну кавказскую (поход Бутурлина) и одну персидскую. Итого за 425 лет российской истории можно насчитать 12 войн за Кавказ, 12 польских войн, 10 турецких, девять войн за Балтику, пять — за контроль над Средней Азией и четыре — над Дальним Востоком. Вместе они составляют 52 военных конфликта на колониальном фронтире, то есть порядка 70% войн, которые вела Россия на протяжении этого времени.

В том, что основная доля войн приходится на несколько зон фронтира, в которых страна соперничает со своими непосредственными соседями, нет ничего необычного. Однако примечательно, что за более чем четыре века России не удалось установить над ними надежный контроль. Только на протяжении XX века Россия дважды лишалась большей части этих территорий. После первого такого краха в 1917–1921 годах Красной армии удалось вернуть часть из них за исключением самых западных — Польши, Прибалтики и Финляндии, в борьбе за которые она терпела поражения.

За тридцать три года постсоветской истории Россия стала участницей уже шести войн (пять из них пришлись на время путинского правления). То есть вступала в войны с той же частотой, что и на протяжении предыдущих четырех веков своей истории — в среднем одна война в 5,5 лет. И за исключением экзотической сирийской экспедиции, эти войны — три кавказских и две войны в Украине — оказались возвратом к борьбе в традиционных конфликтных зонах колониального фронтира. Характерно, что в результате двух украинских войн оккупированным оказалось именно Причерноморье, а сухопутный коридор в Крым стал продолжением и развитием аннексии полуострова. По такой же модели развивались российско-турецкие войны XVII и XIX веков. В то же время в российской геополитической проекции Украина в качестве славянской страны, которую, по мнению Москвы, Запад стремится превратить в антироссийский форпост, заняла функциональное место Польши. Таким образом актуализированными оказались три традиционных направления борьбы России за «выживание/расширение».

Из этого очень краткого обзора можно сделать несколько выводов относительно того, как выглядит нынешний российско-украинский конфликт в контексте истории российских войн:

  • российско-украинский конфликт не является экзистенциальным конфликтом, который ощущался бы как прямая угроза существованию России (как это было в случае двух «отечественных» войн), и это обстоятельство снижает российскую «волю к победе»;

  • российско-украинский конфликт выглядит в значительной мере фронтирной войной на одном из традиционных для России направлений, но в то же время осмысляется — по крайней мере частью российского общества и элит — как прокси-противостояние с Западом; такого рода войны Россия как выигрывала (подавление польских восстаний в XIX веке), так и проигрывала (Крымская война, война с Польшей в 1919–1921 годах, войны с Финляндией в XX веке); поддержка Украины со стороны Запада существенно увеличивает вероятность поражения;

  • в контексте истории российских фронтирных войн это также означает, что прекращение конфликта путем переговоров и компромисса с высокой степенью вероятности не станет ее реальным завершением, но будет лишь передышкой перед попыткой реванша или окончательного закрепления господства;

  • вероятность дальнейшего роста напряжения в балтийском регионе выглядит крайне высокой, так как это четвертое наиболее популярное направление фронтирных конфликтов России, в постсоветский период пока не задействованное;

  • российско-украинский конфликт обладает некоторыми специфическими качествами войн, которые Россия проигрывала: первую очередь, это ошибка в оценке собственных сил и воли противника к сопротивлению, которая ведет к разочарованию общества в российском военном и государственном потенциале страны и демобилизации — ослаблении «воли к победе» (Крымская война, Русско-японская война, Первая мировая война, Советско-польская война 1919–1921 годов, война в Афганистане, первая война в Чечне);

  • по длительности и интенсивности российско-украинский конфликт уже входит в десятку или дюжину самых крупных войн российской истории, и это повышает «цену поражения» в ней для российской государственной машины и общества, а значит, и их «волю к борьбе», в то время как издержки войны для общества пока недостаточно велики;

  • военная и экономическая помощь Запада в определенной степени нивелирует «ресурсный дисбаланс» России и Украины, а это значит, что исход войны в большей степени будет предрешен «соревнованием воль» России, Украины и Запада; важной частью этого «соревнования» являются представления сторон о «воле к борьбе» двух других участников противостояния.

Военные конфликты России с начала XIX века до настоящего времени (поражения выделены красным)