Советизм и антиглобализм на знамени оппортунизма

Как устроены идеологические нарративы позднего путинизма

Александр Панченко
Антрополог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, приглашенный профессор Тартуского университета
Идейной рамкой ключевых нарративов эпохи Путина стало причудливое сочетание геополитических фантазий, конспирологии и морального алармизма. В этом отношении постсоветская Россия совсем не уникальна, однако является, вероятно, единственной крупной страной начала XXI века, где радикальная конспирологическая картина мира оказалась настолько популярна не только в массовой культуре, но и в среде политического истеблишмента. В продолжении дискуссии Re: Russia «Есть ли у нынешнего российского режима идеология?», вслед за Андреем Зориным и Екатериной Шульман, свой ответ на этот вопрос дает антрополог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Александр Панченко.

Идеология идеологии 

Людям, выросшим в СССР, слово «идеология» гораздо понятнее и привычнее, чем их сверстникам из США и Западной Европы, которым этот термин указывал, как правило, на запутанные дебаты левых теоретиков. Советская версия понятия «идеология» с легкой руки Ленина обрела, скажем так, метатеоретический и отчасти религиозный характер: «научная идеология марксизма» как бы подразумевала коллективное освоение объективной истины, неизбежно ведущее к борьбе с «ложными идеологиями» буржуазии, реакции, империализма и т. п. Наверное, именно поэтому поиски новой государственной или национальной идеологии заняли заметное место в политических дебатах и коллективном воображении социальных элит в постсоветских обществах. В качестве смутного объекта желания российских политтехнологов и чиновников «идеология» восходила к советской трактовке этого термина, а не к разнообразным концепциям, обсуждавшимся в XX веке специалистами по социальной теории.

Дело, конечно, не только в дискурсивной инерции. Внезапный и быстрый коллапс практик тотальной индоктринации, техник социального взаимодействия и политических ритуалов, характерных для позднего СССР, оставил в символической вселенной обширную брешь, которую было не так-то легко заполнить. Различные группы и сообщества справлялись с этой проблемой по-своему — от демонстративного и гипертрофированного потребления до создания утопических и эсхатологических коммун. Как бы то ни было, Путин и его политтехнологи думали и продолжают считать, что Россия нуждается в государственной идеологии и не один раз предпринимали, пускай и не вполне уверенные, попытки ее сконструировать.

Исследователи могут вкладывать в понятие идеологии довольно разные смыслы. Наиболее уместным, по крайней мере — применительно к современной России, мне представляется некогда предложенное Жаном-Франсуа Лиотаром понятие метанарратива. В широком смысле оно указывает на символические шаблоны или повествовательные модели, придающие смысл и историческую перспективу национальной, этнической и прочим идентичностям. В эпоху Путина в стране сформировалось несколько таких нарративов, лишь отчасти связанных друг с другом.

Мессианизм: досоветский, советский и постсоветский

Историю русского мессианства можно, конечно, начинать с XVI века или с еще более давних времен, но представление об особой миссии России и ее народа, с которым приходится сталкиваться нашим современникам, все же преимущественно восходит к политическим и историософским идеям второй половины XIX столетия. Известная теория о Московском государстве как о «третьем и последнем Риме», судя по всему, не пользовалась особой популярностью в среде светских элит XVI–XVII веков. Как показал американский историк Маршалл По, ее «второе рождение» или даже «изобретение» произошло лишь в 1870–1890-х годах, когда появились историософские доктрины, изображавшие русский народ «третьей силой», стоящей между воображаемыми Западом и Востоком, лидером будущего «славянского братства» или даже основателем грядущей всемирной христианской цивилизации.

Хотя черты советской коммунистической утопии на протяжении 70 лет существования СССР менялись, она всегда имела мессианский характер. Построение социализма и ожидание скорого наступления коммунизма в Советском Союзе объявлялось «столбовой дорогой» человечества в третьей Программе КПСС. Правда, в ее новой редакции, принятой в 1986 году, мессианской уверенности сильно поубавилось, а спустя еще пять лет коммунистический проект окончательно ушел в прошлое. Поиски новых мессианских идей и проектов для постсоветской России обычно подразумевали и «православное возрождение», но оно, как вскоре выяснилось, отторгалось массовой культурой. Поэтому попытки «возродить» православие в качестве первой среди равных религий постсоветской России, несмотря на значимую государственную поддержку, оставались по большей части декоративными и не позволяли сформировать последовательный идеологический нарратив. Правда, именно православные публицисты и идеологи, начиная с митрополита Иоанна (Снычева), сыграли по-своему заметную роль в распространении и популяризации геополитической конспирологии и морального алармизма, на которые опирался и продолжает опираться режим Путина. 

Культ победы и «имперская невинность»

У советского мессианизма была еще одна составляющая, сформировавшаяся в последние десятилетия СССР, — нарратив о спасении мира от фашистской угрозы ценой неимоверных жертв, принесенных во время войны. Правда, он не вполне соответствовал классическим формам мессианских сюжетов, обращенных не в прошлое, а в будущее и подразумевающих, что спасение и всеобщее счастье ожидают где-то впереди. С другой стороны, военные нарративы, лозунги и ритуалы, по всей видимости, вызывали у позднего советского общества гораздо более интенсивную эмоциональную реакцию по сравнению с ожиданиями коммунистического будущего и отличались своего рода ореолом подлинности. Они имели прямое отношение к приватному опыту и памяти конкретных людей и семей и позволяли придать своего рода метаисторический смысл самой кровопролитной войне в истории человечества.

В эпоху Брежнева коммеморативные ритуалы и практики, связанные со Второй мировой войной, стали приобретать характер гражданской религии, и эта тенденция возродилась в отчасти гипертрофированном виде в эпоху Путина. Поздний советский «культ победы» сочетал представления о спасении мира, искупительной жертве и генеалогии современного общества: предки и ветераны, пожертвовавшие собой на войне, не только спасли мир, но и как бы обеспечили саму возможность мирной и благополучной жизни своих потомков. Исходя из типологии мифологических сюжетов, можно, наверное, сказать, что советский нарратив о Второй мировой войне сочетал черты этиологического, героического и эсхатологического мифов.

Это, по-видимому, и сделало «религию победы» наиболее привлекательной для путинских политтехнологов и пропагандистов, понимавших, что «православное возрождение» не оправдало ожиданий. Помимо прочего, этот метанарратив позволял как бы сгладить память о сталинизме, о роли, которую сыграли в массовых репрессиях предшественники путинского ФСБ, о депортации народов, о послевоенной оккупации стран Восточной Европы и т. п. В известном смысле «религия победы» была своего рода залогом «российской имперской невинности», если воспользоваться входящим в моду термином.

При Путине этот милитаристский культ зажил, так сказать, собственной жизнью, вышел за пределы политической пропаганды и действительно стал значимой частью массовой культуры. Одним из общих мест «религии победы» стала идея воспроизведения войны, иначе говоря — возвращения на поле сакральной битвы между советским добром и нацистским злом. Об этом свидетельствуют не только лозунги типа «можем повторить», но и целый набор сюжетов и практик массовой культуры — от военно-исторических реконструкций до фантастических романов и фильмов о современных россиянах, внезапно оказывающихся на фронтах Второй мировой.

Достаточно очевидно, что именно этот культ позволил и путинским пропагандистам, и их аудитории сформировать приемлемый шаблон для объяснения смысла и целей российской агрессии. Ритуал отличается от других видов человеческого поведения отсутствием непосредственного прагматического смысла совершаемых действий. В этом отношении война путинского режима против Украины оказалась именно ритуальной, поскольку у нее с самого начала не было ясно сформулированных целей. В то же время такая эволюция милитаристских обрядов и нарративов лишает их ритуального значения: если война пришла в реальную жизнь и оставляет после себя не воображаемые, а настоящие трупы и руины, ее больше не нужно воспроизводить при помощи парадов, ритуальных шествий, фильмов и романов. Иными словами, эту «ритуальную войну» можно считать историческим финалом и логическим завершением «религии победы».

Тревога и геополитическое воображение

Еще одним значимым метанарративом эпохи Путина стало причудливое сочетание геополитических фантазий, конспирологии и морального алармизма. В этом отношении постсоветская Россия совсем не уникальна, однако является, вероятно, единственной крупной страной начала XXI века, где радикальная конспирологическая картина мира оказалась настолько популярна не только в массовой культуре, но и в среде политического истеблишмента. Коллективные фантазии на тему борьбы цивилизаций, заговора правительств, экономических элит, религиозных организаций и т. п. вообще довольно характерны для глобальной политической культуры второй половины XX — начала XXI века. Современная Россия при этом отличается особой чувствительностью к воображаемым опасностям этического и ценностного характера: так, скажем, государственная «Стратегия национальной безопасности» многократно упоминает довольно расплывчатые «традиционные российские духовно-нравственные ценности», которым, как предполагается, угрожает «внешняя культурная и информационная экспансия».

Конспирологический алармизм такого рода, вообще говоря, довольно типичен для маргинальных религиозных и националистических групп: сходным образом, например, рассуждали консервативные протестанты-евангелики в США 1970-х годов. Впрочем, тогда же появляются и аналогичные представления в позднем советском обществе, о чем, например, свидетельствует история так называемого «плана Алена Даллеса» — конспирологической фальшивки, основанной на фрагменте романа советского прозаика Анатолия Иванова «Вечный зов», где излагались тайные намерения «троцкистов» ввергнуть советский народ в пучину социальной, моральной и эстетической деградации.

Особенности и глобальное распространение современной конспирологии нередко объясняют в терминах «паники агентности» — концепции, предложенной американским литературоведом Тимоти Мелли. По его мнению, формирование и взрывообразный рост популярности теорий заговора во второй половине XX века непосредственно связаны c коллективным переживанием «убывающей агентности», «чувством, что человек теряет способность совершать осмысленные социальные действия, а в отдельных случаях и контролировать собственное поведение». Речь идет, таким образом, о неизбежных последствиях глобализации, роста информационных потоков, а также эрозии привычных социальных иерархий и структур. Постсоветская конспирология усугублялась еще и быстрым исчезновением железного занавеса, распадом империи, а также довольно тяжелым экономическим кризисом.

Я уже сказал, что заметную роль в распространении постсоветской конспирологии сыграли православные активисты и публицисты, зачастую обсуждавшие и политические процессы, и перемены в повседневной жизни в эсхатологических терминах. В отношении к этому опять-таки вполне применимы идеи Мелли, поскольку главную роль здесь играют две связанные друг с другом темы: утрата человеком индивидуальной агентности (способности к самостоятельному принятию решений) и «загрязнение», понимаемое одновременно и в моральном, и в физиологическом смысле. В религиозной риторике «последнего времени» обе они зачастую обсуждаются при помощи телесных образов и метафор. Апокалиптическое воображение такого рода уравнивает и даже отождествляет телесное, духовное и социальное, оперируя представлениями о, скажем так, «расширенном теле», которое вместе с тем подвергается постоянным рискам «загрязнения» и потери автономии. Важно, однако, что тревоги такого рода могут выражать себя не только в терминах религиозной эсхатологии, но и в форме геополитического воображения, в частности — в любимых Путиным и его сторонниками рассуждениях об отстаивании государственного суверенитета, «традиционных ценностей» и «особого пути развития» России.

Таким образом, как мне кажется, путинский режим и породившее его постсоветское общество не следует считать полностью лишенными идеологии. Здесь сформировались по-своему влиятельные метанарративные модели, отчасти связанные с культурой позднего СССР и вместе с тем довольно типичные для современных антиглобалистских дискурсов. Другое дело, что эти нарративы, идеи и ожидания свидетельствуют о продолжающемся глубоком кризисе, обусловленном довольно банальными и хорошо известными факторами: распадом империи, крахом советской модернизационной модели и сложностью современного информационного общества. Речь, как мне кажется, идет о еще не закончившейся деградации и фрагментации позднесоветской (и в более широком контексте — имперской) символической вселенной. Сложно представить, как на этих обломках «незавершенного советского» может вырасти или быть построена влиятельная мобилизационная идеология. Большинство россиян, по всей видимости, не столько поддерживает войну, сколько пытается забыть о ней, чтобы сохранить видимость «нормальной» повседневной жизни. О социальных причинах этого морального оппортунизма и потребительского конформизма нужно говорить отдельно, поскольку они, как мне кажется, связаны не только с постсоветской экономикой и политикой, но и с более общими социально-демографическими процессами. Важно, однако, что обсуждаемые идеологические шаблоны путинского общества сформировались и остаются функциональными преимущественно в мире оппортунистической, а не героической этики.


Читайте также

26.12.22 Идеологии Экспертиза Режим имперской паранойи: война в эпоху пустословия Михаил Ямпольский Любые рациональные объяснения причин вторжения России в Украину выглядят недостаточными и неудовлетворительными, потому что оно само не имеет рациональных оснований. Война с Украиной — это пустота, обрастающая цепочками бесконечного воспроизведения псевдосмыслов. Накачанная риторикой и проекциями в театрализованные ритуалы, она организовывает действительность в простые и доступные порядки, которые, в силу своей простоты, легко и повсеместно усваиваются. 04.10.22 Идеологии Аналитика Нужна ли мобилизации философия войны? Марлен Ларюэль Новый этап войны, в который Россия вступила после объявления «частичной мобилизации», ставит режим Владимира Путина перед необходимостью предложить своим гражданам полноценную философию войны, которая была бы способна оправдать их гибель. Из чего состоит идеологический репертуар, который Кремль может использовать для дальнейшей эскалации? 28.09.22 Идеологии Экспертиза Идеология безыдейных Андрей Зорин, Екатерина Шульман, Александр Панченко, Гульназ Шарафутдинова Авторитарные режимы уделяли идеологии огромное внимание в XX веке, но в XXI для них скорее характерна идейная пассивность. Однако для развязанной Путиным войны необходима не только военная, но и политическая мобилизация, а значит, эта война нуждается в идеологических нарративах, которые способны захватить и консолидировать население. Есть ли у сегодняшнего российского режима идеология?