Почему путинизм (еще) не является идеологией

Обсуждение идеологических контуров путинизма началось не вчера. Уже много лет ученые и эксперты спорят о природе российского режима и роли идеологии в нем. В этом споре можно выделить две крайние позиции. Одни считают, что устойчивость режима обеспечивается стандартным набором авторитарных практик (клиентелизм, электоральные вбросы, преследование оппозиции и т.д.) и при этом никакой целостной идеологии у него нет. Другие считают, что по мере становления и упрочения путинизма постепенно сформировалась его идеология, которая сегодня играет ключевую роль в его внешней и внутренней политике. Эти споры и дальше были бы уделом узкой группы исследователей, но с началом войны они обрели политическую осязаемость. От ответа на вопрос о природе российского режима и роли идеологии в нем сегодня напрямую зависят те политические решения, которые принимают западные правительства для его сдерживания, и представления о потенциале его устойчивости.

К пониманию идеологий: доктрина, практики или ментальность?

В основании разногласий, как это часто бывает, лежит спор о понятиях. Сторонники деидеологизированной природы путинизма, как правило, опираются на классику теории авторитарных режимов. Понятие авторитарного режима появилось в политической науке в одном ряду с тоталитаризмом и демократией. На контрасте с этими двумя типами политических режимов послевоенные автократии выделялись среди прочего низким уровнем идеологизации. 

Испано-американский политолог Хуан Линц писал, что идеологии следует понимать как системы мышления, которые характеризуются относительной интеллектуальной оформленностью и организованностью. Согласно Линцу, на них зиждется система верований в тоталитарных и демократических режимах. В первых она присутствует в виде фиксированных элементов, характеризуется сильной аффективностью, а также обладает высоким манипулятивным и мобилизационным потенциалом. В демократиях же конкурирующие идеологии пересекаются в общей точке и обеспечивают консенсус по поводу процедур смены власти и формирования политики, определяя тем самым пространство легитимной политической борьбы.

Применительно же к авторитарным режимам Линц использовал термин «ментальность». Он понимал ее как неупорядоченный набор способов мышления и ощущений, которые имеют скорее эмоциональную, чем рациональную природу и определяют примерный диапазон реакций в различных политических ситуациях. Иными словами, ментальность существует в виде флуктуирующих предрасположенностей, в то время как идеология — в виде разработанной и отрефлексированной системы взглядов. Еще одним отличием идеологии от ментальности является отношение к будущему. Идеологии содержат в себе сильный утопический компонент, что позволяет им рисовать образ желаемого будущего, обосновывать его и предлагать способы для его достижения. Ментальность, напротив, обращена лишь к прошлому и настоящему. Она не способна нарисовать убедительный образ будущего. 

Причины, по которым в автократиях ключевым элементом оказывается ментальность, а не идеология, довольно ясны. Эти режимы, как правило, опираются на довольно противоречивый набор сил, традиций и интересов, а устойчивость автократа зависит от его способности маневрировать между этими противоречиями и предотвращать консолидацию своих противников. Идеологии структурируют и упорядочивают политическое пространство; ментальность же, напротив, препятствует формированию устойчивых границ между политическими силами. Таким образом, авторитарный лидер решает для себя две задачи: обеспечивает относительное согласие в своей базе поддержки и нейтрализует оформление политической оппозиции.

Такой позиции принято противопоставлять более широкое понимание идеологии как совокупности представлений о реальности, которые поддерживаются и воспроизводятся посредством социальных практик. Это понимание восходит к структурному марксизму, в частности к работам французского философа Луи Альтюссера («Идеология и идеологические аппараты государства»). Главной особенностью этого понимания является представление о материальности идеологий, а точнее об идеологии как практике. В своей работе Мария Снеговая, Майкл Киммадж и Джейд Макглинн приводят альтюссерианский тезис об идеологии как совокупности ритуалов и практик, посредством которых осуществляется производство новой реальности. С точки зрения Альтюссера, ключевую роль в этом производстве играют «идеологические аппараты государства»: церковь, школа, семья, медиа и так далее. Именно в них происходит «дрессировка» граждан, обеспечивающая их согласие с действующим политическим порядком.

С позиций структурного марксизма любой политический порядок опирается на идеологию. Более того, жизнь человека в принципе непредставима без идеологии. С этой точки зрения вопрос, существует ли идеология путинизма, не содержит какой-либо интриги: конечно, да. За двадцать три года режим Владимира Путина насадил идеологические практики в разных сферах жизни российского общества. Снеговая, Киммадж и Макглинн обращают внимание на подключение церкви к школе, армии и тюрьме, унификацию преподавания истории, введение уроков патриотического воспитания, финансирование казацких организаций и т.д. Но в такой идеологизации первичны практики, а не стоящее за ними содержание. Такая концентрация внимания на внешней стороне идеологического воздействия упускает из внимания вопрос о масштабе его влияния на тех, кто подвергается идеологической индоктринации.

Но структурный марксизм позволяет пролить свет на особенности функционирования идеологических практик в режимах вроде российского. Естественным спутником режимов правоавторитарного толка является фашизм с его фетишизацией государственного порядка и культом власти. Снеговая, Киммадж и Макглинн отмечают, что столпами путинизма являются идея сильного государства, основанная на исключительности и традиционных ценностях, а также антизападничество. Эти черты объединяют путинизм с автократиями времен холодной войны, которые играли на противоречиях между блоками и спекулировали на уникальности своих стран. Многие из них претендовали даже на статус «третьего пути», по которому могут пойти страны, не желающие выбирать между социализмом и либерализмом. Такие амбиции были, например, у Франко и Перона. Есть они и у режима Владимира Путина. В его речах присутствует представление о России как об альтернативном Западе. В его картине мира Запад погряз в собственных противоречиях, Россия же замыкает на себе все разумное, доброе и вечное. Авторы делают подробный экскурс в историю того, как режим все больше и больше инвестировал в идеологические аппараты — но привели ли эти инвестиции в практики к оформлению самой идеологии?

Идеология или популистская мифология?

Для ответа на этот вопрос можно ввести ряд простых критериев. Английский исследователь идеологий Майкл Фриден предлагал понимать идеологии как наборы идей, верований, мнений и ценностей, которые отвечают четырем характеристикам: 1) они проявляются в повторяющемся паттерне; 2) их носителями выступают большие группы людей; 3) они соревнуются между собой за наполнение и контроль планов проводимой политики; 4) они делают это с целью обоснования, оспаривания или изменения социальных и политических порядков и процессов политического сообщества.

Представляет ли путинизм какой-то повторяющийся паттерн? Есть соблазн ответить на этот вопрос утвердительно: глядя назад в историю, всегда легко выстроить простой нарратив с повторяющимися закономерностями. Так работают идеологические аппараты — школьный учебник сегодня описывает историю России как нескончаемое противостояние с Западом, в котором помимо армии и флота на стороне России были два других союзника — авторитаризм и централизация. При более пристальном взгляде картина предстает в гораздо более сложном виде.

Ностальгия по советскому прошлому, к которой апеллируют Снеговая, Киммадж и Макглинн, носит в российском обществе весьма ограниченный характер. Большинство населения хоть и воспринимает этот период как лучший в истории страны (75%, согласно опросу 2020 года), но вернуться в него хочет куда меньше (28%). Люди находят в советском прошлом то, чего им недостает в настоящем, — оно становится источником мифов о социальной справедливости, лучшем в мире образовании и всеобщем качественном здравоохранении. К реваншизму политического руководства эти настроения имеют опосредованное отношение. Большинство населения, конечно, не против восстановления военно-политического могущества, но не ценой падения уровня жизни и снижения социальных гарантий. Вопросы внешней политики стабильно занимали последние строчки среди проблем, которые волнуют респондентов на протяжении последних десятилетий. Тот факт, что советское прошлое становится источником таких мифов, скорее подтверждает тезис о том, что в основе путинизма лежит ментальность, а не идеология. В отсутствие внятной идейно-политической системы координат люди обращаются к собственному жизненному опыту, который предстает в ретроспективно мифологизированном виде.

Путинизм эксплуатирует эти настроения, но крайне болезненно относится к любым попыткам их идеологического оформления. Общественное движение «Граждане СССР» было признано в России экстремистской организацией. КПРФ до сих воспринимается режимом как возможный источник политических проблем. На выборах в Госдуму к коммунистам приставляют кандидатов-спойлеров, задача которых — не только отобрать у партии голоса, но и усилить диссонанс в левой части идейного спектра.

Точно так же режим Владимира Путина эксплуатирует дореволюционное наследие, которое не исчерпывается только лишь имперской символикой. Ключевым для режима здесь является противоречивость советских и дореволюционных символов, которая предоставляет Владимиру Путину пространство для маневра. Режиму удалось заменить красное знамя на георгиевскую ленту в качестве символа праздника 9 Мая, но попытка мифологизировать события Смутного времени и создать новый праздник, День народного единства, оказалась провальной.

Снеговая, Киммадж и Макглинн отмечают, что одной из опор идеологии путинизма является антизападничество. Но убедительных подтверждений устойчивости паттерна антизападничества в общественном мнении нет. Конечно, этот сюжет играл важную роль в позднесоветских идеологических практиках. Однако постсоветская динамика отношения к США и странам Европы показывает, что эти практики не породили какой-то устойчивой установки. Позднесоветское антизападничество легко сменилось позитивным отношением к США и странам Европы, что видно по данным опросов. Война в Югославии, о которой упоминают авторы, если и стала какой-то рубежной точкой, то лишь для понимания российской политической элитой своей второстепенной роли в мировой политике. Опросы показывают чрезвычайно высокую волатильность отношения респондентов к странам Запада. По данным «Левада-центра», в марте 1999 года о своем положительном отношении к США говорили 72% опрошенных, в мае (уже после знаменитого разворота над Атлантикой) — 32%, в сентябре эта цифра вернулась к 70% . Скачки между волнами замеров показывают, что ответы респондентов попросту отражали текущую тональность медиаосвещения, а не являлись выражением какой-то оформленной идеологической позиции. Нет оснований считать, что и за сегодняшними цифрами (в августе 2023 года о положительном отношении к США говорили 22% респондентов, о негативном — 61%) скрывается что-то большее.

Являются ли носителями путинизма «большие группы людей»? Если у путинизма есть идеология, то кто является ее носителем? Напрашивающийся ответ — сам Путин. Менее очевидный, но тоже напрашивающийся ответ — народ. В какой-то мере этот ответ является точным индикатором для идеологической идентификации путинизма. «Народ» — ключевая категория популизма, который большинство исследователей не считают идеологией в полном смысле этого слова. В отличие от полноценных идеологий, популизм не имеет четкого идейного ядра, которое позволяло бы ему формулировать внятные политические программы. По этой же причине популизм предельно неразборчив в связях с другими идеологиями. В демократиях он подключается к полноценным идеологиям, образуя комбинации как левого, так и правого толка. В тоталитарных системах усиливает господствующую идеологию и выполняет функцию квалификации ее носителя в качестве народа. Для авторитарных лидеров популизм является очень удобным инструментом, который не сковывает их какими-либо идеологическими рамками. В какой-то мере можно согласиться с теми исследователями, которые отказывают популизму в статусе идеологии, называя его структурной характеристикой политики как таковой.

До 2008 года Путин активно поддерживал представление о себе как о всенародном президенте. К третьему сроку эту конструкцию пришлось перестроить. На президентских выборах 2012 года он обозначил себя как выразителя интересов «простых людей» в противовес «белоленточному» движению. В 2014 году к популизму добавилась еще одна неполноценная идеология, «национализм». Путин выступил в роли объединителя всех этнических русских, живущих как в России, так и за ее пределами. 

Обращение к идеологическим инструментам в первой половине 2010-х годов симптоматично: безыдейность путинизма все больше входила в противоречие с общественными запросами, что отражалось в падающих цифрах одобрения деятельности Владимира Путина (при сохранении государственного контроля над крупнейшими СМИ). К 2022 году путинизм вновь столкнулся с этим вызовом. Он был купирован усилением националистической риторики и фашизацией режима. Эти меры обеспечили режиму дополнительный ресурс лояльности и устойчивости, но нет оснований считать, что они резонируют с базовыми установками больших групп людей.

Еще один критерий идеологий — они «соревнуются между собой за наполнение и контроль планов проводимой политики». Путинизм уже давно ни с кем не соревнуется. В политической системе есть в лучшем случае разные взгляды на инструменты проведения отдельных политик. Однако этот ограниченный плюрализм взглядов не касается политических целей — их может ставить лишь один человек. Логика выживания в путинской системе не предполагает идейной принципиальности и последовательности. Идеи могут быть только у самого Путина, система же выстроена под их реализацию, поощряя лояльность и карьеризм. У этого есть и оборотная сторона: в момент ухода Владимира Путина от власти оставленная им система не будет иметь никакой идейной инерции и окажется на перепутье.

В тоталитарных системах идеологии также ни с кем не соревнуются. Однако в них борьба с альтернативными идеологическими проектами вынесена в другие сферы. Тоталитарные идеологии претендуют на всеобъемлющее объяснение не только общества, но и природы. Ханна Арендт отмечала, что они несут в себе сверхсмысл в виде ключа к решению загадок Вселенной. Сталинизм порождает лысенковщину и разгром генетики, а германский нацизм — арийскую евгенику. Противники этих псевдонаучных течений в таких режимах объявляются политическими врагами, а сами естественные науки становятся полем борьбы тоталитарной идеологии с ее противниками. 

У путинизма пока нет ни амбиций, ни ресурса предлагать альтернативные законы природы. Для этого необходим мощный утопический компонент. Для сталинизма это была вера в возможность построения бесклассового общества, для нацизма — выведения новой сверхрасы людей. В путинизме ничего подобного не просматривается.

Ментальность бездействия и вызовы войны

Еще один критерий — «обоснование, оспаривание или изменение социальных и политических порядков». 24 февраля 2022 года не стало кульминацией идеологии путинизма. Напротив, в этот день было обнажено ее отсутствие: у режима как не было, так и до сих пор нет внятного ответа на вопросы, зачем была начата война и когда она будет закончена. 

В какой-то мере идеология путинизма оказалась таким же мифом, как и представление о силе и могуществе российской армии. После начала войны российское общество не продемонстрировало воодушевления и массового патриотического подъема. Напротив, объявленная Владимиром Путиным «частичная» мобилизация вызвала единовременное бегство сотен тысяч граждан из страны. Усиление репрессивности режима стало ответом на провал идеологических аппаратов. 

Именно отсутствие у режима внятной идейно-ценностной базы сделало и присоединение Крыма, и вторжение в Украину столь неожиданными для подавляющего числа наблюдателей. Это недоумение сегодня можно назвать наивностью и близорукостью, но оно является социальным фактом. Идеологии создают условную карту политики, по которой можно понять, в каком направлении движутся политические процессы. Непредсказуемость решений Владимира Путина часто заставала врасплох и саму политическую систему. Члены Совбеза РФ едва ли предполагали, что выражения их лиц в ходе совещания 21 февраля 2022 года войдут в «большую» историю. 

Путин долго и успешно избегал идеологии, что позволяло ему сохранять политическую интригу вокруг ключевых вопросов российской политики. Эта черта режима сохраняется и сегодня. Она подпитывает бесконечные толки о мирных переговорах и надежды на возврат к нормальной жизни. Но впервые за время своего президентства Владимиру Путину приходится столь сильно опираться на страх и угрозу применения насилия, повышая стоимость протестной активности граждан.

Безусловно, сегодня околорежимные технологи проводят работу над ошибками и пытаются возвести идеологические опоры путинизма. Снеговая, Киммадж и Макглинн справедливо акцентируют внимание на этих попытках. Однако нельзя сказать, что они встречают большое воодушевление у граждан. Они не сопротивляются им, но скорее пытаются от них уклониться. На фоне всех усилий режима больше всего бросается в глаза именно демобилизация российского общества. В этом отношении рецепция позднесоветских идеологических практик вернула к жизни также практики уклонения от них.

Фашизация режима Владимира Путина является совершенно естественным ответом на вызовы долгой войны. Режим мобилизует свои идеологические аппараты, приводит их в согласие друг с другом, а также экспериментирует с новыми для себя инструментами. Эта активность призвана среди прочего создать иллюзию всеобщей поддержки и одобрения проводимой политики. Однако, как справедливо замечал тот же Хуан Линц, ценность понятия идеологии заключается в том, что оно описывает идеи, побуждающие к действию. В этом ее главное отличие от ментальности, которая производит бездействие. В основе путинизма все еще лежит ментальность. Режим по-прежнему успешно купирует недовольство, но испытывает трудности в части вовлечения граждан в свои авантюры. Несмотря на все попытки, у него по-прежнему нет идеологии, и вряд ли она сформируется при жизни Владимира Путина.

Идеологии — посредники между структурным и агентным измерениями политики. Они появляются в ответ на объективные социальные противоречия и выражают их в сознании и в поведении граждан. Уход Владимира Путина от власти, в какой бы форме он ни произошел, приведет к структурным изменениям в разных сферах жизни российского общества. Эти изменения почти неизбежно будут сопровождаться тенденциями к идеологизации путинизма. Хотим мы того или нет, даже после смены власти призрак Владимира Путина еще очень долго будет витать в российской политике. Заживут ли его идеи отдельной от него жизнью или будут преданы историческому забвению, будет зависеть от дальнейшего хода событий. Российскому обществу предстоит пройти долгий путь осмысления и проговаривания случившегося. Но сейчас объявлять россиян носителями путинистской идеологии преждевременно.