Спрос на страх: эксплуатация страхов позволяет держать общество под контролем в автократиях и ведет к поляризации и обострению конфликтов в демократиях

Страх как фактор «стабильности»

«Невозможно гарантированно предотвратить опасность, но возможно избавиться от страха, — говорит политолог, специалист по России Фиона Хилл в одной из публичных лекций. — Вы можете подготовиться к опасности — застраховаться от нее. Чтобы противостоять опасности, и личности, и обществу необходима свобода от страха». Однако важное свойство многих авторитарных и популистских режимов состоит в том, что они нагнетают страхи и создают опасности — как во внутренней, так и во внешней политике, — а не заботятся о снижении общественного напряжения или международной разрядке. «Развязав войну против Украины, Путин усилил страх перед концом света — не просто перед библейским Апокалипсисом, а перед буквальным концом света в результате ядерного катаклизма», — говорит Хилл.

Во внутренней российской политике борьба за предлагаемую гражданам «стабильность» оборачивается дестабилизацией и запугиванием общества с помощью репрессий, показательных судебных процессов, колоссальных «сталинских» тюремных сроков и нерегулируемого насилия, в частности избиения задержанных. Внеправовые наказания включают принуждение к публичным извинениям и сведение счетов с врагами власти. На памяти общества — целая череда неразъясненных и недорасследованных смертей, связь которых с государством остается недоказанной, но очевидной. «Путин — мастер манипулирования страхом. Он знает ценность страха как политического инструмента», — говорит Хилл. 

C некоторыми оговорками можно утверждать, что достигнутый режимом уровень репрессивности «работает». С 2023 года практически прекратились антивоенные протесты. По данным ОВД-Инфо, количество задержаний за публичные проявления антивоенной позиции в этом году заметно меньше (41 на май 2024-го), чем в прошлом (381), и разительно меньше, чем в 2022-м (почти 20 тыс.). Граждане оценили риски и отказались от публичного выражения своей политической позиции. Меньше становится в целом и таких преследований, которые правозащитники квалифицируют как политически мотивированные (→ Re: Russia: Советское и несоветское). Это следствие самоцензуры.

По данным проведенного в январе 2024 года опроса «Левада-Центра», выросла доля респондентов, которые боятся произвола властей и беззакония. В конце 2022 года таких было 37%, а в начале 2024-го — уже 45%. Выросла за тот же период — с 32 до 37% — и доля тех, кто боится возвращения массовых репрессий. Заметно увеличилось количество опрошенных, которые боятся нападения преступников (с 28 до 41%), что, вероятно, можно связать с многочисленными эпизодами насилия со стороны вернувшихся с войны заключенных.

«Черные воронки́ по ночам — это была форма психологического давления на остающихся. Но сейчас не обязательно забирать так много, ведь благодаря СМИ и социальным сетям ужас от того, что могут взять любого и за всё что угодно, создается на гораздо меньшем количестве примеров», — говорит наш собеседник из Москвы, в прошлом высокопоставленный чиновник. Вообще, практически все наши собеседники, занимающие значимые должности в государстве и крупном бизнесе, говорят, что крайне редко обсуждают свои взгляды на происходящее в России и на войне в компании коллег и опасаются любых публичных высказываний. Ни в каком окружении, даже в самом дружеском, невозможно предугадать, насколько эти обсуждения опасны. 

По уровню интенсивности репрессий российские власти действительно далеко не достигли сталинских высот, но уже перекрыли позднесоветский уровень. По политическим статьям в период с 1975 по 1985 год уголовных дел возбуждалось в разы меньше, чем сегодня. Впрочем, позднесоветская система не нуждалась в массовых репрессиях и ограничивалась массовым «профилактированием», так как опиралась на уже воспитанный страх. Нынешняя репрессивная машина воспитывает страх заново (→ Re: Russia: Советское и несоветское). 

Страх как инструмент мобилизации

Риторика противостояния страху характерна для западного демократического дискурса. Одной из «четырех основополагающих человеческих свобод», провозглашенных Франклином Рузвельтом в обращении к Конгрессу в 1941 году, была «свобода от страха». Эта фраза затем вошла во Всеобщую декларацию прав человека. Страх — одна из важнейших сюжетных эмоций в выдающихся антиутопиях ХХ века, таких как «Мы» Евгения Замятина и «1984» Джорджа Оруэлла. Всепроникающий государственный террор, ведущий к утрате автономии личности, лежит в основе понимания тоталитаризма у Ханны Арендт: по ее словам, «тоталитаризм открыл способ доминировать над человеком и терроризировать его изнутри». 

В 1978 году папа римский Иоанн Павел II посвятил противостоянию страху свою инаугурационную проповедь. Его фраза-лозунг «Не бойтесь!» вдохновила общества Центральной Европы, прежде всего Польши, на сопротивление режимам советского блока. Окончание холодной войны мыслилось как прощание с двумя главными страхами: страхом перед столкновением двух систем, ведущим к ядерной катастрофе, и страхом перед победой тоталитаризма. Почти повторяя Иоанна Павла, эту риторику стремился актуализировать в России Алексей Навальный. «Ничего не бойтесь. Это наша страна, и другой у нас нет», — говорил он в годовщину своего ареста после возвращения из Германии и не уставал повторять в дальнейшем.

Сегодня риторику свободы от страха вновь вытесняет риторика страха, причем не только в мире автократий. В драматическом противостоянии двух крупнейших партий США тема страха за будущее страны — самая важная. Каждая из сторон представляет своих оппонентов как экзистенциальную угрозу. Если послушать республиканцев, то демократы, сохранив власть, окончательно уничтожат американское общество, наводнив страну мигрантами и сосредоточившись на конфликтах далеко за пределами границ США, в том числе на военной поддержке Украины. Если послушать демократов, то приход республиканцев-трампистов к власти приведет к демонтажу институтов американской демократии и к утрате влияния США в мире. В рамках конкурентной политики «нагнетание страха» оказывается инструментом поляризации и обострения общественных конфликтов. 

«Хотя большинство современных политиков и комментаторов на Западе выступают против политического страха как противоположности свободы, разума и других ценностей Просвещения, они часто стремятся вызвать его в людях, видя в нем источник политической жизненной силы», — пишет Кори Робин в книге «Страх: история политической идеи». Робин напоминает читателю, что западная политическая мысль Нового времени, по сути, начиналась с нагнетания страха — страха перед «войной всех против всех», как эту угрозу сформулировал Томас Гоббс. «Гоббс утверждал, что страх необходимо культивировать. Страх не как первобытную страсть, а как рациональную, моральную эмоцию, о которой должны говорить влиятельные люди в церквях и университетах», — пишет Робин.

Страх обладает мобилизующей энергией, и именно эта особенность человеческой психики эксплуатируется политическими менеджерами. Нагнетание страха может помочь склонить избирателей в пользу определенного кандидата или партии. Распространено мнение, что к таким политтехнологическим средствам прибегают прежде всего авторитарные лидеры и популисты. «В основе популизма и авторитаризма лежит страх: страх потерь, страх перед будущим, страх перед „другими“, то есть перед беженцами, мигрантами, людьми, выбивающимися из большинства, и людьми, которые не такие, как „принято“», – говорит Фиона Хилл.

Но мобилизующие возможности страха эксплуатируются самыми разными политиками и активистами. «Политики должны сначала показать, что они лучше всего умеют решать конкретную проблему. Затем, нагнетая страх перед этой проблемой, они могут убедить граждан искать защиты, вступая в ряды своей партии», — говорит Кристофер Федерико, профессор политологии и психологии в Университете Миннесоты. Метаанализ исследований, посвященных попыткам понять, «работает» ли страх как сила, влияющая на политическое поведение, показал, что сообщения, апеллирующие к страху, в среднем на 30% эффективнее нейтральных. «Апелляции к страху работают лучше, если они подчеркивают серьезность угрозы, содержат утверждения о том, как эффективно ее избежать, и рекомендуют однократные действия (такие работают лучше, чем повторяющиеся), — пишут авторы исследования. — В целом апелляции к страху эффективны при большинстве условий».

Страх как источник легитимности

В известном смысле наиболее активные эксплуататоры страха сегодня — это борцы с климатическим кризисом, массовой миграцией, опасностями, приписываемыми искусственному интеллекту, и другими феноменами, которые могут быть представлены в качестве глобальных угроз. В риторике этого рода нередки яркие апокалиптические картины будущего, предрекающие прекращение жизни на Земле. Алармистски настроенные активисты и интеллектуалы представляют источником экзистенциальной угрозы не противоположную партию, а человеческую деятельность как таковую. За два века индустриального развития, говорят они, угрозы жизни и цивилизации, исходящие от самого человека, многократно возросли. По расчетам философа Тоби Орда, приведенным в его книге «На краю пропасти: экзистенциальный риск и будущее человечества», угроза жизни, созданная деятельностью человека (антропогенная), примерно в тысячу раз опаснее наиболее вероятных природных рисков, включая вулканические и сейсмические катаклизмы, риски столкновения с небесными телами и смертоносные пандемии.

В этом контексте «политика страха», на которую опираются нынешние российские власти, выглядит скорее частью мирового тренда, чем аномалией. Эксплуатация страхов — универсальная политтехнология. Разница между авторитарным и демократическим алармизмом в том, что авторитарные лидеры используют нагнетание внешних и внутренних угроз для укрепления контроля над обществом. В российском случае власти настаивают на том, что именно они способны защитить общество от будущих кризисов и политических катастроф («цветных революций»), по сути, укореняя в нагнетаемых ими самими страхах собственную легитимность. В демократических странах страх используется как инструмент политической борьбы, направленный на мобилизацию избирателей и усиление партийной лояльности. Опасность этой тенденции, как считают политологи Петр Дуткевич и Дарья Казаринова, в том, что страх может утратить свой инструментальный характер и из хорошо опробованной политической технологии превратиться в источник легитимности власти (как это и происходит в автократиях), заменив традиционные для демократических порядков источники легитимности.