Русско-украинский конфликт проявил раскол между советской и национальной идентичностью почти на всем постсоветском пространстве, и в Центральной Азии в том числе. Такой вывод можно сделать из аналитического доклада казахстанского экспертного центра PaperLab, основанного на опросах Central Asia Barometer, компании Demoscope и самого PaperLab, а также фокус-группах, проведенных летом 2023 года в крупнейших городах Казахстана, Кыргызстана и Узбекистана.
Как и в России, фоновое потребление телевизора у более пожилых контингентов определяет их бо́льшую вовлеченность и информированность (хотя и однобокую) о ходе конфликта, в то время как более молодые респонденты получают информацию о нем от случая к случаю — в соцсетях и интернет-медиа.
Впрочем, существует вполне определенная вариация внимания к войне на страновом уровне. Так, в Кыргызстане весной 2022 года говорили, что следят за ситуацией в Украине, 74% опрошенных, в Казахстане — 71%, а в Узбекистане — только 48%. Такое различие связано как с уровнем проникновения российских СМИ и прежде всего телевизора, так и с практической вовлеченностью. В Кыргызстане люди часто говорят о том, что их внимание к ситуации связано с беспокойством о находящихся на заработках в России родственниках и знакомых. Пожилые чаще апеллируют к общему советскому прошлому. Наконец, вполне выраженными в Казахстане выглядят опасения относительно вовлечения страны в конфликт с Россией в результате территориальных претензий Москвы.
Вместе с тем на втором году войны внимание к ней в Казахстане существенно уменьшилось. «Увязание» России в войне снизило уровень этих опасений, о чем респонденты прямо говорили на фокус-группах. Вместе с тем общая оценка «российской угрозы» — вероятности нападения России на Казахстан — с течением времени возросла с 26% в ноябре 2022 года до 39% весной 2023 года. Это, однако, следует рассматривать как свидетельство растущего в казахстанском обществе негативного отношения к России и более широкого распространения в нем нарратива о российском «агрессивном империализме», который до войны был заслонен мифом добрососедства и общего прошлого.
В начале войны самый высокий уровень оправдания российской агрессии наблюдался в Узбекистане (47%; единственный опрос с такой формулировкой). В Кыргызстане весной 2022 года оправдывали российское вторжение 34%, тогда как в Казахстане — 30%. В Кыргызстане на второй год войны доля оправдывающих Россию практически не изменилась, в то время как в Казахстане она сократилось до 23%, а доля противников выросла с 44 до 48%.
При этом в Казахстане гораздо больше выражено возрастное различие в восприятии конфликта: среди самых младших возрастов оправданным вторжение считают 19%, а среди старших — 38%, в то время как в Кыргызстане — 35 и 44% соответственно. Это связано как с более «националистическим» восприятием политических событий, так и с тем, что казахская молодежь гораздо более вовлечена в потребление сетевого политического контента. Она, как это следует из материалов фокус-групп, следит за российскими оппозиционными блогерами, а среди популярных местных политблогов многие настроены в отношении России весьма критически. Вместе с тем в Казахстане гораздо более выражена зависимость поддержки «СВО» от потребления российского медиаконтента. В Кыргызстане эта связь существенно слабее при более высоком уровне одобрения агрессии. Это может быть связано с более пророссийской, чем в Казахстане, позицией местных СМИ.
На протяжении конфликта в трех замерах доля возлагавших ответственность за него на Россию составляла в Казахстане 27%, а в Кыргызстане — 14%, и эти цифры практически не менялись. Доля возлагающих вину на Украину в Казахстане составляла около 20% и также практически не менялась, а вот в Кыргызстане она заметно сократилась — с 36% в начале конфликта до 25% на втором его году. В Кыргызстане язык общения не так сильно влиял на выбор в этом вопросе между Украиной и Россией, как на оценку роли США и НАТО. Среди предпочитающих русский язык ответственными за конфликт их называли 23%, а среди предпочитающих киргизский — только 14%. Иными словами, бытовая русификация влечет большее потребление российского подцензурного медиаконтента и более глубокое усвоение российских официальных нарративов. В целом, нарративы в большей мере сочувствующих России повторяют аналогичные российские нарративы и штампы российской пропаганды. Негативно настроенные в отношении российской агрессии указывают на ее имперский характер, а также подчеркивают личную ответственность Путина, усматривая за его решением о вторжении влияние «ковидного затворничества» и возрастных когнитивных изменений.
В Узбекистане в целом население в гораздо большей степени воспринимает российско-украинскую войну отстраненно. В то же время (во всяком случае, в начале войны) влияние российских официальных нарративов было здесь очень заметно. В Кыргызстане проникновение российских медиа и официальных российских нарративов существенно сильнее, чем в Казахстане, где его влияние характерно в основном для старших возрастов. Причем этим нарративам в гораздо меньшей степени противостоит национальный антироссийский нарратив. В Казахстане же по ходу войны отношение к России серьезно ухудшилось, а влияние антиимперского нарратива серьезно увеличилось, чему способствовали как национальный нарратив потенциальной жертвы, так и влияние русскоязычного антивоенного политического контента. Но в целом можно, кажется, говорить о том, что влияние российских нарративов на постсоветском пространстве снижается по мере того, как уходит советское поколение со свойственной ему мифологией «общего прошлого» и сокращается роль телевизора в качестве источника новостей и «их интерпретаций.