От триумфа к краху: как Германия прощается с остполитик и что будет после нее
Двусторонняя ревизия
«Восточная политика», или остполитик, — важный элемент современной немецкой идентичности. В школьных учебниках истории рассказывается, что она позволила преодолеть разделение Германии и способствовала мирному окончанию холодной войны. Нападение России на Украину заставило Германию начать пересматривать принципы политики в отношении России — ее руссландполитик, которая во многом наследовала принципам остполитик.
Российско-украинская война — конфликт во многом ревизионистский, нацеленный на переформатирование отношений на постсоветском пространстве в пользу великодержавного статуса России ценой окончательного отказа от принципов Парижской хартии для новой Европы. Любой ревизионизм оперирует концепциями национальной истории, превращая их в полезные инструменты легитимации и внутренней мобилизации. Со стороны Москвы мы слышим в качестве объяснения и оправдания агрессии тщательно подобранную серию исторических примеров противостояния России и Запада, в которой нет места сотрудничеству и взаимообогащению. Они вплетены в нарратив «вечной», неизбежной борьбы «двух цивилизаций». В этой картине мира история сотрудничества СССР (а потом и России) с Западной Германией предстает исключением или аберрацией, которая произошла исключительно по недосмотру «трансатлантического гегемона».
Полномасштабное вторжение России в Украину и сделавшаяся очевидной рассинхронизация российской и немецкой оценок остполитик стали катализатором острых дискуссий о ее роли и ценности в Германии. Почему усиление российского авторитаризма так долго оставалось в Германии незамеченным? А если оно было замечено, почему это не повлекло за собой изменений в двусторонних отношениях? Можно ли сказать, что диалог и экономическое сотрудничество оказались неадекватными внешнеполитическими инструментами? Есть ли особая роль немецких социал-демократов в том, чем все завершилось?
Чтобы разобраться в том, что российская агрессия против Украины означает для наследия остполитик, следует уточнить термины. Этикетка «восточная политика» часто используется для обозначения внешнеполитических концепций и стратегий Западной, а потом объединенной Германии по отношению к восточным соседям. Это неточная дефиниция. Мне кажется необходимым дифференцировать этот термин и уточнить его смысл.
Изменение через сближение: остполитик и ее успех
Остполитик (Ostpolitik) — это отдельный элемент «политики разрядки» с двойной спецификой: немецкой и социал-демократической. В свою очередь, термин «политика разрядки» (Entspannungspolitik/Détente) отсылает к периоду с конца 1960-х до ранних 1980-х годов и описывает стратегию Запада по снижению напряженности между социалистическим и капиталистическим блоками, старт которой дали политика Кеннеди и его программная речь «Strategy for Peace». Остполитик существовала только как составная часть политики детанта и была бы немыслима и неосуществима без парадигмы ядерного сдерживания и вне контекста отношений СССР и США. Бундесвер тогда был самой боеспособной западной армией на континенте, а доля немецкого оборонного бюджета в ВВП доходила до 3%.
В то же время остполитик обозначала новый подход СДПГ (партия находилась у власти в 1969–1982 годах при канцлерах Брандте и Шмидте) к отношениям с ГДР и странами Варшавского договора. Приход социал-демократов к власти уже сам по себе был сменой эпох. Тогда в Европе бушевали студенческие протесты, на избирательные участки пришло первое послевоенное поколение, уставшее от консерватизма долгих аденаэуровских лет, осуждавшее американцев во Вьетнаме и недовольное «амнезией» родителей по поводу их жизни в Третьем рейхе.
СДПГ и Вилли Брандт опирались на эти настроения для масштабной революции во внешнеполитическом мышлении. Бонн тогда признал, что строить стратегии на ожидании внезапного и сокрушительного коллапса социалистических систем (отталкиваясь от тезиса об их нежизнеспособности) — слепо и наивно. Новое правительство объявило, что готово отказаться от немецких территорий, потерянных во время Второй мировой (на тот момент это еще было немыслимо для ХДС и других консервативных сил), признать государственные границы Польши и пересмотреть позицию государственного ревизионизма. Остполитик воплощала в себе реализм и прагматизм своей эпохи. «Признать статус-кво, чтобы когда-нибудь его преодолеть», — так формулировал ее цель Эгон Бар, министр по особым делам и архитектор остполитик.
У остполитик были абсолютно конкретные цели. В непосредственном будущем речь шла об улучшении жизненной и бытовой ситуации немцев в ГДР за счет снижения интенсивности конфронтации двух систем. Чем меньше был риск, что Германия превратится в зону полноценного столкновения сверхдержав, тем выше казался шанс на сближение западных и восточных немцев. В Западной Германии считали, что чем меньше угрозы для социалистического режима в ГДР, тем ниже будет его репрессивность, а чем больше в ГДР будет расти частное потребление, тем меньше потенциал идеологизированного противостояния и тем выше вероятность сохранения и даже расширения пространства для семейного, личного общения между гражданами двух Германий.
Брандт и Бар полагали, что когда-то в абстрактном будущем (возможно, несколько поколений спустя) опыт мирного сосуществования ФРГ и ГДР откроет путь к ненасильственному воссоединению. Или просто сделает сам факт разделения страны на два государства непринципиальным с обывательской точки зрения.
В чем состояла новая политика? В кратчайшие сроки ФРГ заключает серию международных соглашений, так называемых восточных договоров. Брандт едет в Варшаву (именно в этой поездке он встал на колени перед памятником героям восстания в Варшавском гетто), в Москву и в Прагу, договаривается о транзите пассажиров, почтово-телеграфном сообщении и статусе разделенного Берлина. Апогеем стал договор с ГДР об основах и принципах взаимных отношений. Этот документ означал отказ Бонна от действовавшей с 1955 года доктрины Хальштейна, направленной на изоляцию ГДР на международной арене.
Параллельно начинается развитие экономических связей ФРГ и СССР в рамках концепции «Изменение через сближение» (Wandel durch Annäherung). Здесь Эгон Бар прямо ссылался на Кеннеди и утверждал, что «следует развивать как можно больше торговли со странами Восточного блока, не ставя под угрозу нашу безопасность». Экономические отношения должны были привести к социальной взаимозависимости, а повышение уровня жизни в СССР и ГДР — к смягчению их режимов.
Нельзя сказать, что «Изменение через сближение» пользовалось популярностью у западнонемецкого бизнеса. Доля компаний, заинтересованных в интенсификации связей с СССР, была довольна мала. А германо-российская торговля 1970-х годов была компенсационной: германский экспорт экономически и технологически был тесно связан с импортом. Так, ФРГ по соглашению 1970 года поставляла в СССР трубы большого диаметра, а СССР использовал их для экспорта природного газа. В 1980-х годах импорт газа из СССР сильно вырос, но зависимость ФРГ от СССР оставалась некритичной.
В каком-то смысле остполитик увенчалась успехом. В Германии считается, что бескровное ее объединение было бы невозможно без благоволения Михаила Горбачева, которое, в свою очередь, опиралось на опыт десятилетий сотрудничества ФРГ и СССР. Западные немцы связывают «исторический хеппи-энд» 1990 года именно со своевременным усилением прагматичных связей ФРГ с Советским Союзом. Сложно ответить, как именно успех остполитик в ее узкой дефиниции приблизил конец холодной войны. Но очевидно как минимум, что ее антиконфронтационный, прагматичный подход позитивно сказался на внешнеполитической культуре ФРГ. К моменту, когда объединение Германии стало геополитически возможным, ФРГ была к нему внутренне готова.
Уроки, извлеченные из воссоединения, Ангела Меркель описывала фразой «Nichts muss so bleiben, wie es ist» («Ничто не должно оставаться таким, каким оно является сейчас»). Главным уроком остполитик стала вера в то, что в авторитарных системах могут без вмешательства извне развиваться внутренние социальные процессы, ведущие к их трансформации. Задача политики — обеспечить стабильность этих процессов и бесконфликтность до того момента, как эти процессы созреют и принесут результаты.
Историческая инерция: руссландполитик и ее крах
Модель отношений с постсоветской Россией формировалась в Берлине в режиме исторической инерции: если остполитик «сработала», зачем что-то менять? В руссландполитик, «политике по отношению к России» (так было бы корректным называть систему отношений Берлина с Москвой после 1991 года), мы видим плавное перетекание некоторых принципов «восточной политики» в новую эпоху: акцент на дипломатическом посредничестве и экономическом сотрудничестве, аксиома невмешательства во внутренние дела партнера (подавление «Солидарности» — это внутреннее дело Польши, а борьба с чеченским сепаратизмом — внутреннее дело России), технократический подход к снижению торговых, технических, юридических барьеров взаимодействия, долгосрочный горизонт ожиданий.
Однако руссландполитик при всей ее морфологической схожести с остполитик не была ее продолжением. Радикально поменялся весь контекст. Во-первых, пропал фон ядерной угрозы и геополитического противостояния Запада и Востока. Уже не было напряженного конфликта, который нужно «разряжать». Руссландполитик не была составной частью общего подхода западных стран к отношениям с Россией. Россия не считалась источником угрозы для Германии и Европы, и даже аннексия Крыма в 2014 году этого не изменила. Не могло возникнуть даже мысли о возможности конфликта, в котором Германия будет отправлять оружие стороне, воюющей с Россией.
Во-вторых, отсутствовало какое-либо специфическое целеполагание в логике национальных интересов Германии. У руссландполитик не появилось конкретных целей помимо реализации бизнес-интересов, торговой и внешнеэкономической политики ФРГ. Отношения Германии и России назывались «особыми» в силу своей истории, а не какой-то идеи общего будущего. Несмотря на неоднократные попытки оформления двусторонних отношений как «модернизационного партнерства», существенное переплетение и взаимная зависимость двух стран возникли только в энергетике. Россия не вошла в список важнейших экономических партнеров Германии — в отличие от Польши, Венгрии, Чехии и Словакии, которые по совместному торговому обороту с Германией опережают даже Китай.
В-третьих, общий идеологический дискурс 1990-х подразумевал некую телеологию трансформации социалистических режимов в страны западного образца. Больше не стояло задачи организовывать на континенте безопасное сосуществование конкурирующих систем. Россия должна была сама с течением времени необратимо превратиться в «обычную страну» (normal country) с работающими институтами и правовыми механизмами. Немецкие политические круги были уверены, что развитие капитализма автоматически превратит Россию в более простого, удобного и полезного соседа. Поэтому за последние 30 лет общий уровень страновой экспертизы, политического планирования и интенсивности внимания к внутренним процессам в РФ (и других постсоветских странах) со стороны немецких политических кругов упал.
Сентенция «Время все решит» применялась и к постсоветской России. Однако уроки остполитик в постсоветские годы были извращены. До распада СССР она указывала на необходимость исторического оптимизма и терпения. Затем понятие прогресса было подменено, и уроки остполитик мутировали до капиталистического нигилизма — уверенности, что «рынок все исправит».
Интенсивное внимание немецкой журналистики и гражданского общества к постепенной консолидации российского авторитаризма оказалось недостаточным, чтобы компенсировать профессиональную слепоту лидеров немецкого бизнеса и большой политики. Стратегический интерес немецкой экономики к долгосрочному модернизационному партнерству с Россией в рамках привилегированных отношений («ноу-хау в обмен на ресурсы и доступ к рынку») основывался на ошибочной аналогии с автократическими моделями модернизации других партнеров Германии, таких как Китай, Турция, Саудовская Аравия, Южная Корея (в прошлом), Вьетнам. У «капитанов экономики» Германии бытовала аксиома, что способом создания общих интересов является экономическая интеграция, то есть большее присутствие немецкого бизнеса в России. А где общие интересы, там общая прибыль и, как результат, конвергентное-кооперативное сосуществование, при котором любые проблемы и конфликты разрешаются рыночными механизмами, пусть даже иногда коррупционными.
Сыграла роль и определенная традиционная самонадеянность, бытующая в Берлине, — полная уверенность в том, что нет страны на континенте, которая разбиралась бы в российских делах лучше, чем Германия. Тем сильнее оказался шок от 24 февраля.
Немецкая политика в отношении России лишь на первый взгляд кажется продолжением остполитик. На самом деле она оказалась не в состоянии сформулировать понятные цели, найти подходящие инструменты и вписаться в общую повестку отношений Москвы с западным миром. Более того, она оказалась слепа по отношению к реальным процессам внутри России и слишком привержена механистическим представлениям о том, как работают «разрядка» и логика авторитарных систем. Успех исторической остполитик — главная причина провала руссландполитик.
С обострением геополитического конфликта между Россией и США у особого немецкого подхода к России пропало будущее. Руссландполитик была для Берлина не настолько принципиальна, чтобы идти из-за нее на конфликт с Вашингтоном, Брюсселем и другими европейскими столицами. Долгие годы привилегированный доступ к российским энергоресурсам был серьезным фактором конкурентоспособности немецкой экономики. Но риски усиления энергетической зависимости Германии от России были существенно недооценены. Это объясняет и «Северный поток-2», и продажу немецких газохранилищ «Газпрому».
Нельзя забывать и фактор мощного лоббирования бизнес-интересов со стороны конкретных компаний и отдельных людей, которые научились пользоваться риторикой остполитик для отстаивания своих коммерческих интересов. Подчеркивая роль сближения и экономических взаимосвязей, они умалчивали о том, что отличало исторический кейс от современного: о чрезмерной зависимости Германии от поставок российских энергоресурсов, о ревизионистском характере российской внешней политики, о рисках для европейской безопасности, о природе и логике путинского авторитаризма.
«Особые отношения» бывших «великих держав»
Коллапс привычных германо-российских отношений привлек внимание к забытой, казалось бы, теме — великодержавной идентичности немецких государств разного времени как колонизаторов европейского Востока. Границы обобщенной Германии на Западе установились относительно давно, в ходе формирования на континенте национальных государств. А вот на Востоке немецкие территориальные и цивилизационные амбиции вплоть до современности не имели четких пределов. Германия периодически расширялась и сужалась после войн, оставляла следы и вбирала импульсы.
Немецкая фиксация на «равновеликую» ей Россию привела к тому, что до последнего времени на ментальной карте среднего немца между Берлином и Москвой были расположены пространства, которые никак не могли считаться полноценными суверенными странами. Это, конечно, серьезное упрощение, но некоторые культурологи считают, что так работает историческая память. После раздела Польши между Австро-Венгрией, Пруссией и Российской империей Германия и Россия фактически оказались соседями и оставались ими на протяжении более ста лет. Пруссию и Россию сближала радикальная антипольская политика.
Перенос немецких антипольских стереотипов XIX–XX веков на Украину можно было наблюдать совсем недавно: еще в 2014 году многие немецкие комментаторы утверждали, что Украина в принципе не способна быть нацией, называли ее «несостоявшимся государством». В то же время многонациональная и многоконфессиональная Россия в восприятии немецких политических и интеллектуальных элит была полностью «русифицирована». Ну и нельзя забывать, что «русская душа» — это во многом изобретение немецкой литературы, которая через восхищение русской культурой и экзотизацию ее мистической инаковости осмысляла немецкий опыт индустриализации, урбанизации и социальных потрясений, которые им сопутствовали.
Парадоксальным оказался и опыт переосмысления новейшей истории в отношениях двух стран. В 2022 году можно было наблюдать, как происходит принципиальный сдвиг в понимании исторической ответственности ФРГ перед СССР. После 1991 года этот важнейший для отношений ФРГ и СССР вопрос был унаследован двусторонними немецко-российскими отношениями, а тот факт, что бóльшая часть нацистских преступлений была совершена на территории современных Украины и Беларуси, практически выпал из немецкого общественного сознания. Но после 24 февраля аргумент ответственности за преступления Третьего рейха, использовавшийся ранее противниками поставок оружия в Украину, начинает использоваться их сторонниками, которые утверждают, что исторический долг Германии состоит как раз в том, чтобы предотвратить страдания мирного населения Украины и помочь стране выстоять перед новой агрессией. Такой схватки за толкование истории Второй мировой в Германии еще не было.
Смена курса как вызов
Война в Украине продемонстрировала, что Германия совершенно не готова к сценарию настоящего военного конфликта в Европе. Это не было секретом. Плачевное состояние бундесвера, чудовищная бюрократизация и неэффективность ВПК, нежелание политической элиты радикально менять приоритеты и объем финансирования вооруженных сил были темами публичной дискуссии на протяжении последних 20 лет. Многие германские и брюссельские политики, включая нынешнюю председательницу Еврокомиссии фон дер Ляйен, безуспешно пытались разрубить гордиев узел немецкого «политического антимилитаризма». Таково наследие «антивоенной» политической культуры ФРГ.
Еще до недавнего времени людей в военной форме было практически не видно в общественном пространстве. Церемонию присяги выпускников военных академий стеснялись проводить перед Рейхстагом, хотя по германской Конституции решения об участии вооруженных сил в миссиях и конфликтах принимает именно бундестаг. Приводить армию в порядок ценой сотен миллиардов евро бюджетных средств на фоне многочисленных кризисов — финансовых, политических, миграционных, пандемии — казалось нерациональным. Общество привыкло пользоваться «мирным дивидендом», экономя на армии. Это казалось вполне логичным: защиту обеспечивает НАТО, а вооруженные конфликты проходят где-то вне старой Европы — в Косово, Афганистане или Мали.
Но с возвращением войны в Центральную Европу в Германии происходит фундаментальная перестройка сознания. В прошлом году бундестаг изменил Конституцию, чтобы принять программу экстренного переоснащения бундесвера на €100 млрд. В добавление к этому регулярные расходы на оборонный сектор должны вырасти до 2% ВВП (этого от Германии давно требуют НАТО и Вашингтон), то есть примерно до €75 млрд в год. Это очень большая сумма: в результате Германия будет тратить на оборону больше, чем, например, Великобритания. При этом у Лондона на балансе есть атомное оружие, авианосцы и существенно более боеспособная и мобильная армия.
Эти решения создают три основных проблемы. Во-первых, при таком темпе роста расходов есть опасность провала необходимых организационных реформ в министерстве обороны и подотчетных ему ведомствах закупок и снабжения. Сложно реформировать бюрократическую систему, которая параллельно должна ударными темпами осваивать неслыханные бюджеты. Как говорит один знакомый немецкий офицер, «если унитаз забит, выливать в него сверху еще цистерну воды — не самая умная идея».
Во-вторых, сами по себе материальные закупки и заказы не решают проблему стратегической переориентации военной доктрины. К какому конфликту предстоит готовиться? Для определения стратегии Берлину надо тренировать атрофировавшееся с годами геополитическое мышление, четче формулировать национальные интересы, лучше понимать свою роль в НАТО, ЕС и трансатлантическом партнерстве, определиться в разделении труда со своими соседями.
В-третьих, неизбежны серьезные схватки за бюджетные ресурсы. Даже будучи четвертой по размеру экономикой мира, Германия не сможет за год-два радикально поменять структуру своих расходов. Борьба с пандемией и связанные с ней гигантские программы поддержки частного бизнеса и населения уже ознаменовали конец политики бюджетной сдержанности. Теперь начались парламентские конфликты вокруг финансирования ряда запланированных внутренних реформ. Когда страной правит коалиция из трех партий, каждый из партнеров старается реализовать приоритетные для него проекты: «зеленые» борются с изменением климата, социал-демократы стремятся укрепить социальное государство, либералы добиваются цифровизации государства и снижения налогов.
В этом треугольнике практически нет пространства для дополнительных маневров. Или Германия начнет отказываться от своего традиционного курса жесткой бюджетной экономии, или ее правительству предстоят очень сложные компромиссы. Учитывая, какое давление Берлин оказывает на Афины, Мадрид, Лиссабон, принуждая их к санации своих бюджетов, сильная смена курса в своих собственных тратах станет для Германии революционной и очень непростой.
Спиной друг к другу
Итак, отношения Германии и России прошли свой переломный момент. Можно говорить о политическом и психологическом крахе немецкой политики по отношению к России. Здесь была весьма велика роль Ангелы Меркель. Даже после событий 2008 и 2014 годов она продолжала двигаться по проторенной дороге, а сегодня отказывается примерять к себе категорию «Ответственность» и не участвует в ретроспективном обсуждении гипотетических альтернатив своего политического курса. Глубокое разочарование в СДПГ вызвала постканцлерская карьера Герхарда Шредера. Когда-то он построил репутацию на радикальном своеволии и нонконформизме, сейчас же — ведет судебные тяжбы с бундестагом за сохранение за собой мелких привилегий бывшего главы правительства; по немецкому телевидению его показывают с титром «Российский лоббист».
Но это лишь внешние признаки терапевтической фазы привыкания к изменениям, своего рода ломка немецкого политического сознания. В то же время российско-украинская война уже сейчас привела к решениям, которые заложили совершенно новые параметры для будущего немецко-российских отношений. Германия успешно перестроила свой энергетический импорт, преодолев прямую зависимость от России. Немецкий ВПК и бундесвер вступили в новую эру активных реформ. Поддержка Украины, как финансовая, так и военная, планируется на многие годы вперед. Некоторые аналитики считают, что теперь у Берлина уже не будет национальной руссландполитик — новая задача будет заключаться в нахождении единого общеевропейского подхода к России.
Я не согласен с этим. У Германии всегда будут и резон, и мотивация самостоятельно формулировать свою стратегию. Однако поменяется приоритетность целей. На первое место выходит сохранение европейского единства в целях долгосрочной поддержки Украины и защиты Европы от попыток внешней дестабилизации. Германия не будет, как раньше, игнорировать голоса из Варшавы, Хельсинки и Риги и абсолютизировать задачи своей российской политики. Берлин будет встраивать их в европейский контекст и предлагать себя в роли лидера, способного к компромиссу. Именно это имеют в виду Олаф Шольц и Ларс Клингбайль, когда говорят о претензии на новое лидерство на континенте.
На второе место выходит обеспечение европейской безопасности без России — до тех пор пока она остается угрозой. И речь идет не только о времени до окончания войны: даже без нее конфликтная фаза может тянуться долгие годы и десятилетия. Конечно, если в Москве сменится руководство, если радикально и устойчиво изменится политический курс, то Берлин будет заинтересован в поиске новой архитектуры безопасности, которая позволит стабилизировать отношения с Россией и вернуться к претворению в жизнь политической утопии «общего европейского дома». И даже в этом случае речь не пойдет об откате к status quo ante. Однако бессрочная нормализация разделения континента противоречит политической ДНК современной Германии.
Главная домашняя работа для Берлина на ближайшие десятилетия — подготовка к новой исторической возможности конструктивного сосуществования с Россией. Современный немецкий социум со своей смешанной исторической идентичностью преступника и жертвы заинтересован в том, чтобы оставаться союзником российского общества в его будущих попытках эмансипации и демократизации, даже если предпосылок для этого в настоящее время нет и предвидеть их пока невозможно.