Пять дискурсов вокруг войны: новая карта российского публичного пространства

После февраля 2022 года в публичной коммуникации сложилось устойчивое представление о существовании двух типов дискурса относительно «специальной военной операции» / «войны». Собственно, само наименование этого события стало одним из важнейших маркеров, поделивших участников публичной коммуникации на две группы, структурированные классической бинарной оппозицией «свой — чужой». В политической семиотике такой маркер называется знаком ориентации дискурсивного пространства.

Однако со временем эти знаки ориентации перестали работать. Произошло серьезное переформатирование российского дискурсивного пространства. В этой статье мы предложим его более актуальную модель, которая отражает ситуацию, сложившуюся два с половиной года спустя после февраля 2022-го. 

Необходимо предуведомить, что автор статьи является носителем одного из этих дискурсов. Впрочем, ангажированность политического лингвиста вполне соответствует традиции критических дискурсивных исследований (научного направления, более известного как критический дискурс-анализ), сфокусированных на механизмах дискурсивной власти, то есть приемах подавления оппонентов и подчинения сторонников. Важно также отметить, что автор находится в России и связан определенными цензурными ограничениями.

Два базовых дискурса и их динамика 

Итак, возвращаясь в февраль 2022 года, мы находим два базовых политических дискурса, которые определяются в аспекте отношения к начавшимся в тот момент событиям. Первый строится вокруг одобрения ввода российских войск на территорию Украины. Второй — вокруг его неприятия. Как уже отмечалось, дифференциация маркируется в том числе номинацией происходящего как «специальной военной операции» или как «войны». 

При этом и носителями, и их оппонентами эти дискурсы воспринимаются как разделяющие все общество на две неравные, но достаточно большие социальные группы, то есть как поляризующие общество. В рамках обоих дискурсов используются самоназвания и ярлыки для оппонентов, которые играют роль маркеров и создают в обществе устойчивые представления об этих двух группах. (В результате их продолжают использовать до сих пор, хотя никаких «двух дискурсов» уже давно нет.) 

Первый дискурс определял своих носителей как «патриотов», а для оппонентов имел целый ряд ярлыков, представляющих собой примеры инвективной лексики: «иноагенты», «вражеские агенты», «враги России», «друзья укронацистов», «либерасты» и т.д. Второй дискурс определял себя как «антивоенный», своих носителей — как «антивоенных активистов», а оппонентов, с помощью той же инвективной лексики, — как «Z-патриотов», или просто «зетников», «вату», «ватников» и т.д. 

Эти самоназвания и ярлыки во многом наследуются из предыдущих эпох, однако компонент, связанный с символикой «СВО» (из придуманных кремлевскими пиарщиками символов — букв Z и V — прижилась только первая), вносит бо́льшую определенность в маркирование и помогает выделить группу, которая разделяет идеи «милитарного» патриотизма. Это позволяет антивоенной группе противопоставить ему другой, «антимилитарный» патриотизм, лишая провоенную группу монополии на патриотическую риторику.

В обоих дискурсах определились «говорящие головы», то есть наиболее заметные их публичные репрезентанты. Судя по исследованиям первых месяцев военных действий, в целом эти дискурсы были восприняты и более широкими социальными группами (→ Russian Field: Портреты сторонников и противников военной операции), хотя уже тогда тезис о жесткой поляризации общества социологические данные ставили под сомнение.

Вскоре после начала «СВО» возникают две основных группы, представляющие провоенный дискурс. Первая — это официальная пропаганда, наиболее известными представителями которой мы можем считать Дмитрия Киселева, Владимира Соловьева, Марию Захарову, а также новую «звезду» — экс-президента Дмитрия Медведева. К этому «звездному составу» примыкают разнообразные депутаты, губернаторы, телеведущие помельче и пр. То есть мы объединяем здесь медиапропагандистов и более-менее публичную номенклатуру. 

Вторая группа, репрезентирующая провоенный дискурс, — так называемые военкоры. Это в основном блогеры, которые достаточно самостоятельны и которые стилистически, а зачастую и фактически связаны с российскими военными — непосредственными участниками «СВО». Статусному взлету этой группы тем не менее способствовали власти: в первый год военных действий Владимир Путин неоднократно встречался с ними в подчеркнуто неформальной обстановке, добавляя к своему имиджу немного фронтовой пыли и брутальности.

Что касается антивоенного дискурса, то он оказывается представлен публичными оппозиционными политиками, интеллектуалами, журналистами, деятелями искусства, а также рядом коллективных высказываний профессиональных сообществ. Кроме того, его голосом отчасти и ненадолго стала улица, на которую выходили на первых порах антивоенные активисты. 

В то же время, в отличие от них, простые граждане, поддерживающие провоенный дискурс, самостоятельными дискурсивными акторами не стали. Появление провоенного дискурса в публичных городских пространствах даже в начале «СВО», а позднее и подавно, было связано с организационными усилиями властей. Персонализация официоза отчасти имела место на начальном этапе, но, по свидетельствам респондентов, затем была свернута (пример из этнографического отчета Лаборатории публичной социологии: «По словам хорошо знакомой с городским контекстом местной предпринимательницы Тони, видимые признаки войны практически полностью исчезли в Черемушкине за последний [2023] год: люди поснимали наклейки с автомобилей…»).

Впрочем, наследующая митингам практика публичных активистских антивоенных высказываний в городском пространстве и в соцсетях достаточно быстро была прервана репрессиями. Они в свою очередь создали еще одну группу антивоенной публичности — политических заключенных, которые не только используют суд как общественную трибуну, но и самим фактом своего существования, присутствием в информационной картине актуализируют антивоенный дискурс, становясь его знаками. 

В борьбе двух дискурсов власти пытались применить «китайский мат» — опрокинуть доску, ограничив с помощью репрессивных законов не только антивоенные выступления, но и само использование слова «война», и тем самым возможности антивоенной риторики как таковой. Примером динамики взаимоотношений двух дискурсов на этом этапе является этнографическое свидетельство из жизни маленького провинциального города, записанное социологами Лаборатории публичной социологии, — оно фиксирует не только ограничение высказываний одной стороны, но и следующее за этим сворачивание публичной дискуссии как таковой: «Подрабатывающая уборщицей и домработницей пенсионерка Алевтина Никифоровна… объяснила, что на комментарии с критикой войны стали „налетать“, а в адрес их авторов сыпались типовые оскорбления („укроп“). Кроме того, одного из жителей Черемушкина оштрафовали на значительную по местным меркам сумму за репост видео с антивоенным содержанием. Эта новость разнеслась по сарафанному радио (исследовательница слышала ее от нескольких людей), после чего горожане перестали оставлять комментарии и даже реакции на новости в социальных сетях».

Репрессивные ограничения также создали серьезное давление на тех, кто использовал антивоенный дискурс, и стали стимулом для эмиграции значительной части публичных антивоенных спикеров.

Таким образом, актуальные пиар-потребности Кремля и его репрессивная политика породили новые типы публичных спикеров: военкоров, политзаключенных и политических релокантов. Это в итоге привело к разделению двух базовых дискурсов и формированию новой конфигурации публичного пространства «эпохи „СВО“». 

Актуальная матрица публичного пространства

Однако дело не только в появлении новых публичных дискурсивных акторов. Новая конфигурация отразила возникновение новых вопросов, ответом на которые стали соответствующие модификации дискурсов. Выше мы выделили два базовых их варианта на основании одного параметра — оценки вооруженного противостояния России и Украины, позитивной или негативной. Однако по мере развития событий возник ряд других вопросов, которые постепенно вели к расщеплению базовых дискурсов.

Анализируя различия дискурсов, мы выделили четыре ключевых демаркационных вопроса, каждый из которых предполагает бинарный выбор: 

1. Отношение к Владимиру Путину и руководству страны в целом: позитивное (+) — негативное (–).

2. Отношение к вопросу о продолжении военных действий: за продолжение (+) — за прекращение и мирные переговоры (–).

3. Фокус на интересах одной из сторон противостояния: российской (+) — украинской (–).

4. Фокус на интересах различных акторов: людей (+) — государства (–).

Различные комбинации ответов на эти вопросы задают своего рода матрицу российского дискурсивного (публичного) пространства.

В нашем анализе мы ориентируемся на эксплицитно выраженную позицию. Понятно, что носители других дискурсов могут по-разному оценивать, насколько, например, деятельность Владимира Путина соответствует интересам российского государства, однако пропутинская пропагандистская риторика настаивает на том, что Путин эти интересы защищает. Такая же неоднозначность присутствует и в вопросе о приоритете интересов людей/государства. Здесь мы руководствовались тем, на каком аспекте сфокусированы соответствующие нарративы — на ценности человеческой жизни или на значимости государственных территориальных интересов. 

Различные комбинации ответов на сформулированные вопросы образуют 16 возможных вариантов, но в реальности четыре основных дискурса, ярко представленных в публичном пространстве, соответствуют четырем различным комбинациям ответов.

(Тут необходимо отметить, что в данном тексте речь идет исключительно о российском публичном пространстве — украинские или европейские дискурсы не анализируются, — а также указать, что автор статьи относит собственные нарративы к четвертому, «пророссийскому» оппозиционному дискурсу.)

Как это часто бывает в описании социальных явлений, данная типология не подразумевает, что все Z-блогеры являются противниками Путина или всю уехавшую из России оппозицию не интересует судьба остающихся в стране соотечественников. Скорее, это указание на «идеальные» установки, определяющие отличительные (конституирующие) черты дискурса. Так, отличительной чертой дискурса Z-блогеров является то, что они не отождествляют себя с действующими властями и занимают в отношении них критическую и дистанцированную позицию. Точно так же проукраинский оппозиционный дискурс сфокусирован на проблеме справедливого окончания конфликта, то есть возвращении утраченных украинских территорий. В реальности мы сплошь и рядом сталкиваемся с более нюансированными позициями и высказываниями, но в данном случае нас интересуют именно эталонные фреймы каждого дискурса. 

Все четыре дискурса широко представлены в медийном пространстве, имеют своих медийных репрезентантов, но преимущественно на разных базовых площадках: официальная пропаганда — это прежде всего телевидение, Z-блогеры — наследники Telegram-империи Пригожина, только отчасти перебравшиеся в YouTube, проукраинский дискурс — это прежде всего YouTube и уже во вторую — Telegram.

Пророссийский оппозиционный пацифизм имеет существенно меньше медийных площадок, чем три другие группы. Его представители внутри России находятся в самом уязвимом положении, так как не могут себе позволить слишком громкий голос ни с точки зрения ресурсов, ни с точки зрения безопасности. В результате ему необходимо дойти до слуха россиян не за счет количественных показателей коммуникации, а за счет качественных. 

Разломы внутри двух «основных» дискурсов прошли по разным вопросам, которые расширили и затем разделили две первоначальных позиции. Первоначально единый провоенный дискурс сохранился в официальной пропаганде, но от него откололся дискурс Z-блогеров, разошедшихся с официозом по вопросу о поддержке действий российских властей и, в последовательном его варианте, по вопросу о поддержке Путина. Этот дискурс поддерживает войну против Украины, но критикует то, как власти ее ведут. Формирование отдельного Z-блогерского дискурса можно связывать с такими фигурами, как Евгений Пригожин и Игорь Стрелков (Гиркин); далее он был подхвачен множеством блогеров (Кирилл Качур, Иван Отраковский, ЧВК «Палладин» и пр.). Первоначальным импульсом для выделения новой позиции стал нарратив о «плохих генералах», которые не обеспечивают рядовых бойцов всем необходимым и не умеют вести войну. Затем эти инвективы распространились на бо́льшую часть руководства страны. 

В этой перспективе Путин как ключевой элемент государственной машины, неэффективной и коррумпированной, не является вполне «патриотом» и не отражает интересы российского государства и народа. Потенциал дальнейшей радикализации Z-дискурса связан с критикой уже практически всей внутренней политики и оказывается во многом близким «антипутинским» оппозиционным дискурсивным вариациям. Как, например, в таком пассаже в Telegram-канале Ивана Отраковского: «Да, есть, кто говорит: не время разбирательств, война идет, потом разберемся. Когда потом? Они не воюют, они договариваются, сдавая территории, сначала отвоеванные города Новороссии, теперь непосредственно России (в старых границах) — Курская область, массово убивая солдат и офицеров, подставляя под удары мирных жителей. Как можно победить, если группа вражеских агентов в высших эшелонах власти? А остальные, кто при власти и за нас, понимают это, но молчат, играя в поддавки. До чего доиграемся, до поражения? Мое любимое изречение: пока шакалы командуют львами, поражение неизбежно. Вы слышите? Неизбежно! Потому необходимо вести освободительную борьбу. И в первую очередь на политическом поле!» 

После бунта Пригожина Кремль увидел этот дискурсивный разлом и начал, с одной стороны, репрессировать и объявлять «иноагентами» наиболее ярких представителей антипутинского провоенного дискурса, а с другой — попытался «загнать пасту в тюбик» и взять военкоров под крыло, устроив чистку в рядах генералов и тем самым как бы перехватывая оппозиционную повестку у Z-блогеров. 

Что же касается антивоенного дискурса, то его трансформация (более сложная, чем в провоенном дискурсе) происходила сразу по нескольким линиям: и в ответе на вопрос о продолжении военных действий, и в ответе об основном фокусе интересов — России или Украины. 

Исходной позицией антивоенного дискурса было утверждение, что война с Украиной противоречит интересам России и российского населения. Однако затем публичное пространство (в особенности вне России, в Европе) оказалось под сильным влиянием украинского антипутинского дискурса, для которого актуальными были вопросы о восстановлении международно признанных границ Украины и о «коллективной вине» России и россиян. Этот дискурсивный фокус, естественно, значительно повлиял на многих уехавших или давно находящихся вне России оппозиционеров.

Наиболее последовательной его репрезентацией можно считать заявление Совета Форума свободной России относительно событий в Курской области, в котором приветствуются действия ВСУ на территории РФ, «фактически освобождающие ее от путинизма», а жертвы с российской стороны признаются неизбежными сопутствующими потерями.

Вновь оговоримся, что отнесение к этому типу дискурса не означает, что его носители полностью пренебрегают интересами россиян, однако его основным фокусом является «справедливость для Украины». Одновременно нельзя утверждать, что «пророссийские» оппозиционные пацифисты не сочувствуют Украине и украинцам. Однако актуальным для конституирования этого дискурса является сочувствие «простым россиянам» и просто россиянам, которые выглядят в его нарративах скорее заложниками и жертвами авторитарного волюнтаризма. 

Расхождение двух дискурсов проявляет себя в ряде полемик, разворачивающихся в социальных сетях. Например, Лев Шлосберг, остающийся в России и призвавший к прекращению огня после вступления ВСУ в Курскую область («У этой разрастающейся трагедии нет военного решения. До тех пор пока эта простая мысль не станет общепринятой для общества и политиков, кровопролитие будет продолжаться и будут гибнуть люди… Политики могут ненавидеть друг друга, но обязаны разговаривать друг с другом… Остановитесь. Сядьте за стол переговоров»), был обвинен уехавшим Виктором Шендеровичем в «стокгольмском синдроме», а Галина Юзефович (бывает в России, но не живет в ней постоянно), которой отменили выступление в Екатеринбурге из-за ее антивоенной позиции, подверглась критике со стороны Дмитрия Быкова за то, что она вообще участвует в подобных мероприятиях в России (сам Быков по известным причинам въехать в Россию не может). 

Эволюции маркера: «СВО», «война», «полномасштабное вторжение»

Серьезную трансформацию претерпело и использование важнейшего дискурсивного маркера — базовой номинации происходящего как «войны» / «специальной военной операции».

Хотя в послании Федеральному собранию в 2023 году Владимир Путин и употребил слово «война», он дал ему специфическое толкование: по его словам, «войну» ведет НАТО против России, в то время как сама Россия в Украине ведет «специальную военную операцию». Однако этот лингвистический экзерсис остался в прошлом — в официальном дискурсе в целом военные действия в Украине эвфемистически называются «СВО». Этот выбор означает, что в характерных для Кремля идеологических колебаниях между тоталитарной мобилизацией и авторитарной деполитизацией на данном этапе побеждает авторитарный подход. Целью официальной пропаганды остается сохранение «диванной», аполитичной лояльности Путину и начатой им «специальной военной операции», которая должна восприниматься как дело военных, незначительно затрагивающее общество. 

С этим как раз не согласны Z-блогеры, которые упрекают общество в том, что оно недостаточно поддерживает военных и войну (как мы писали выше, по происхождению это дискурс государственнический), а руководство страны — в том, что оно эту аполитичность поощряет. Именно поэтому они достаточно быстро переходят на изначально антивоенный маркер и называют военные действия в Украине «войной», что, впрочем, в их дискурсе не имеет тех пацифистских коннотаций, которые вкладывали в это слово антивоенные активисты, выходившие на площади с антивоенными лозунгами в феврале и марте 2022 года. При этом Z-патриоты актуализируют в слове «война» смысловой пласт «священного долга защиты Родины». То есть его мобилизационный потенциал. 

Различение номинаций объясняется и самими носителями Z-дискурса. Так, Игорь Стрелков (Гиркин), находящийся в заключении в России, заявил в интервью в сентябре 2024 года (по сути, заимствуя из речи Путина идею, которую, повторим, официальный пропагандистский дискурс не развивал): «„СВО“ уже давно закончилась. Идет свирепая и беспощадная война на уничтожение нашей родины. Вопрос заключается только в том, закончится ли это перерастанием конфликта из регионального в общемировой или дело ограничится территорией бывшей Российской империи / СССР».

Параллельная трансформация происходит с этой ключевой номинацией при расколе антивоенного дискурса. Антипутинским пацифистам в силу цензурных ограничений, особенно в первое время, пришлось перейти на употребление вмененного термина «специальная военная операция», однако употребление это так и не стало окончательной нормой для дискурса: формула употреблялась в кавычках или с добавлением «так называемая». Однако когда выяснилось, что словоупотребление «война» не влечет репрессий, «пророссийская» оппозиция вернула его в свой дискурс; впрочем, иногда она использует — в кавычках — и слово «спецоперация», которое в таком виде стало скорее отсылкой к дискурсу официоза. 

А вот уехавшие из России представители оппозиции по большей части (как более радикальные, так даже и менее радикальные) со временем заменили в своей речи слово «война», которое изначально использовалось в едином антивоенном дискурсе, на выражение «полномасштабное вторжение» (или «полномасштабная война» как компромиссный вариант). Это произошло под влиянием украинского пропагандистского дискурса, создающего более плотный контекст обсуждения военного конфликта за пределами России и подобной номинацией отсылающего к картине мира, в которой акцент делается на асимметричном и длительном характере военного конфликта. Любопытно, как это описывает критически настроенный к российской оппозиции главный редактор издания «Сота» Алексей Обухов (в этом издании употребляется слово «война»): «…Повод наконец-то выдохнуть и стать, наверное, первым российским СМИ, не стыдящимся назвать источник своих средств и не обязанным в обмен на них говорить „полномасштабное вторжение“ вместо „война“ или обходить умолчанием неприличные действия что власти, что оппозиции».

Отметим, что при очевидных расхождениях два антипутинских и возлагающих ответственность за войну на Путина дискурса так и не сформировали устойчивых самоназваний и не придумали маркирующих ярлыков для других дискурсов.

Непубличный массовый дискурс и его потенциальные «союзники»

Помимо четырех ярко представленных в медийном поле и рассмотренных выше дискурсов, в российском полупубличном пространстве обнаруживается еще одна дискурсивная вариация — «пропутинский пацифизм», который в предложенной нами типологии имеет следующие параметры.

Этот пропутинский пророссийский пацифизм является, судя по всему, самым распространенным в российском обществе. Социологические данные проектов Russian Field, «Хроники» и «Левада-центра» показывают, что большинство россиян выступают за прекращение военных действий и мирные переговоры и в то же время не являются противниками властей и Путина. Однако этот самый массовый дискурс в наименьшей степени представлен в медийном пространстве и почти не имеет своих авторитетных спикеров. Его скорее можно услышать в бытовых разговорах россиян. 

Лоялисты критикуют войну и с общепацифистских позиций («Война — это всегда плохо»), и с точки зрения издержек, которые она несет жителям России. Однако эта критика не превращается в политическую позицию — в осуждение российских властей и Путина за решение о начале «СВО». Напротив, критикуя войну, носители этого дискурса одновременно выступают категорически против «политизации» вопроса, которая вела бы их к необходимости возложить ответственность за нее на одну из сторон. Примеры такой двойственной позиции также можно найти в этнографических отчетах Лаборатории публичной социологии: «Так или иначе, жители Черемушкина проявляют эмоции в отношении войны и жалуются на нее. Людей расстраивает, что на войне погибают молодые, а также возмущает необходимость участникам боевых действий самостоятельно покупать обмундирование, оружие, еду и одежду. В целом, все готовы подписаться под тем, что война — это „плохо“ и „страшно“; некоторые собеседники, в частности, признавались в том, что не могут понять смысл этой войны. Подобная критика, однако, не заставляет их усомниться в необходимости и неизбежности войны и не влечет за собой критического взгляда на действия российских властей». 

В данной дискурсивной вариации в фокусе находятся «интересы простых людей», которые противопоставлены «войне», но не интересам власти (государства). В то же время, если их собеседник вскрывает внутреннее противоречие этой позиции, лоялисты начинают заимствовать аргументы провластного милитаристского дискурса. Этнографы описывают эту ситуацию следующим образом: «В ответ на некомфортные вопросы о „политическом“ смысле войны большинство собеседников риторически защищается с помощью различных штампов, предлагаемых пропагандой (они, что показательно, не используются, когда черемушкинцы [жители небольшого города] обсуждают проблемы, которые им понятны и близки)». 

Как уже было сказано, этот дискурс «пассивного большинства» сегодня практически не представлен публично, не имеет своих авторитетных защитников и спикеров в медийном пространстве. Однако, как показано выше, дискурсивное поле достаточно динамично, а сами дискурсы подвержены мутациям по мере того, как ситуация меняется и требует новых ответов на новые вопросы. Поэтому стоит подумать, какие эволюции оно может претерпеть и кто мог бы апроприировать наиболее массовый непубличный дискурс «народного пацифизма».

Очевидно, что публичным спикером «пропутинского пацифизма» мог бы стать сам Путин, если бы выступил с инициативой, направленной на прекращение конфликта. Социологические опросы однозначно указывают, что этот комфортный поворот событий был бы поддержан большинством россиян. Однако возможность стать пацифистским рупором есть и у других представителей российской элиты. 

Более того, помимо описанного выше «народного пацифизма», в российском непубличном пространстве, безусловно, присутствует еще одна дискурсивная вариация — «государственнический пацифизм», который рассматривает войну, сопряженную с большими издержками для экономики и международных позиций страны, как невыгодный и даже губительный для России трек. В нашей матрице он выглядит следующим образом. 

Отчасти занять эту нишу пытались альтернативные «кандидаты в президенты» Борис Надеждин и Екатерина Дунцова, которые всячески подчеркивали свой небунтарский имидж и позиционировали себя (особенно это касается Надеждина) как системную силу, участвующую в легитимных процедурах. Однако очевидно, что их основной аудиторией стало не лояльное большинство, а разнообразное оппозиционное меньшинство (именно за счет поддержки этого меньшинства они были заметны в публичном пространстве). Кроме того, их дискурс, особенно у Дунцовой, носил не столько государственнический, сколько гуманитарный характер, что роднило ее с большинством, но одновременно подчеркивало чуждость нынешним элитам. 

Что касается элиты, то «государственнический пацифизм» определенных ее отрядов ярко присутствует в неформальных разговорах, но публичной сферы достигает лишь в форме двусмысленных реплик (как, например, во фразе Олега Дерипаски «Если вы хотите остановить конфликт, сначала нужно прекратить огонь»). При этом он имеет значительный потенциал.

Очевидно, что рост издержек и потерь, связанных с продолжением «СВО», — человеческих, экономических, эмоциональных и прочих — усиливает ощущение усталости и разочарования. Именно представление о масштабе издержек является триггером дальнейшей эволюции дискурсивного поля. Пока издержки воспринимаются как умеренные, статус-кво может сохраняться. И наоборот, нарастание издержек и фрустраций может вести как к радикализации «народного пацифизма», который окажется более критичным к властям и будет сближаться с «пророссийским пацифизмом» внутрироссийской оппозиции, так и к кристализации «государственнического пацифизма», характерного для элитных групп. 

В этом случае многое будет зависеть от того, успеет ли сам Путин сесть в уходящий вагон на пороге возможного перелома настроений. Если этого не произойдет и он вовремя не остановит «СВО», альтернативные авторитеты из состава нынешней элиты смогут перехватить симпатии молчаливого большинства, ответив на его «лоялистский» запрос на окончание войны.

Однако для нашего анализа важно подчеркнуть, что потенциал возможной антивоенной коалиции связан со сближением трех дискурсивных вариаций: «народного пацифизма», «антивоенного государственничества» и пророссийского пацифизма внутрироссийской (или «умеренной») оппозиции. Первые две сближает сильный акцент на интересах именно России, первую и третью — акцент на интересах «обычных граждан». При этом все три группы склонны дистанцироваться как от путинского милитаризма, так и от идеи «коллективной ответственности» России: вне зависимости от того, оправданна эта идея или нет, она создает непреодолимую преграду между умеренным пацифизмом (как «народным», так и элитарным) и радикальным проукраинским антипутинизмом «внешней» оппозиции.

Что касается дискурса Z-блогеров, то он уже начал смещать фокус с интересов государства на «интересы людей», выдвигая задачи радикального переформатирования российской государственности и политического режима. 

В качестве примера приведем цитату из близкого к кругу Стрелкова-Гиркина блогера, автора телеграм-канала «Одесские катакомбы»: «Идет обычная рутинная война между старой системой государственной власти и общественной морали и новой моделью выживаемости России. Конечно, старая система упирается всеми копытами и клешнями, стремясь удержаться на отвоеванной ею 31 год назад территории. Новая, антиворовская, антикоррупционная Россия, Россия инноваций, общество скромного и разумного потребления пока системой не является, мы представлены в виде разрозненных небольших сил и даже просто отдельных личностей, поэтому с ходу „взять Зимний дворец“ не выйдет. Мы еще будем нести потери, старая РФ-мафия будет еще торжествовать… Но! Старая система обречена».

Сегодня Z-дискурс отпугивает лоялистов не только своей милитаристской позицией, которая предполагает рост издержек войны, но и брутальной революционностью (бунт Пригожина это большинство не поддержало). Поэтому даже в случае дрейфа в направлении от привычного лоялизма деполитизированному большинству Z-дискурс может показаться слишком агрессивным и опасным. Тем не менее при определенных обстоятельствах, когда и если молчаливое большинство начнет присматриваться к оппозиционным нарративам, Z-дискурс может оказаться востребованным у определенной его части. С наибольшей опаской Кремль смотрит на радикализацию провоенного Z-дискурса по той причине, что он популярен не среди уехавших «иноагентов» или «пацифистской интеллигенции» и даже не среди молчаливого большинства, а среди людей с оружием.

Так или иначе, существующий разрыв между официальным провоенным дискурсом и лоялистско-пацифистским дискурсом «молчаливого большинства», не имеющего пока своих публичных репрезентантов, создает сегодня основную интригу относительно дальнейших возможных трансформаций дискурсивного поля. Это поле, как мы показали, отнюдь не статично и отнюдь не находится под полным контролем властей, а в случае роста издержек войны может трансформироваться в направлении разнообразных и даже парадоксальных ситуативных коалиций и пересечений не только между «пацифистскими» дискурсами, но и между ними и оппозиционным Z-патриотическим.