Внутри и снаружи цензуры: российский медиаландшафт через два года после начала войны

Возвращение цензуры и медиарелокация

Российские медиа испытывали цензурное и репрессивное давление на протяжении всего путинского двадцатилетия (фактически оно началось с разгрома НТВ в 2001 году). Это давление постоянно усиливалось. К началу войны многие крупные независимые медиа уже были включены Минюстом в реестр «иностранных агентов» (как, например, «Медуза», телеканал «Дождь» или «Медиазона»; всего в реестре СМИ-«иноагентов» на начало войны было 42 организации), издание «Проект» признали «нежелательной организацией». Большинство редакций не по одному разу получали предупреждения Роскомнадзора (федеральной службы, которая контролирует средства массовой информации) то за распространение «нецензурной брани и информации, наносящей вред здоровью и развитию детей», то за информацию, описывающую «способы изготовления и использования наркотических средств», содержащую «признаки экстремизма» или «пропаганду суицида». (После двух таких предупреждений издание по закону могут лишить лицензии и заблокировать.)

В некоторых случаях медиа не закрывали, не блокировали, а передавали другим, лояльным государственной власти собственникам и, сохраняя бренд, полностью или частично меняли руководство, состав редакций и редакционную политику (самые громкие случаи — РЕН-ТВ в 2006 году, «Лента.ру» в 2014-м, РБК в 2016-м, «Ведомости» в 2020-м). 

И все же, несмотря на это, тот этап истории российской независимой журналистики, который начался в конце 1980-х, а формально — после вступления в силу закона СССР «О печати и средствах массовой информации» (май 1990-го), отменившего государственную цензуру, закончился только в день начала полномасштабного вторжения российской армии в Украину, когда эта цензура вернулась, хоть и приняв другие юридические и практические формы. 

Уже 24 февраля 2022 года — сразу после начала активной фазы военных действий — Роскомнадзор потребовал, чтобы при освещении военных событий российские издания использовали только информацию и данные, «полученные ими из официальных российских источников», 4 марта президент Путин подписал закон об уголовной ответственности за «фейки» «о действиях российских военных в рамках спецоперации и призывы к антироссийским санкциям». За первые две недели войны Роскомнадзор заблокировал большую часть независимых изданий, а другие, как, например, «Новая газета» и The Bell, на время приостановили публикации о войне или, как Colta.ru и Znak.com, вовсе заморозили сайты. 

Выбор у редакций был и остается простым: либо попасть под уголовное преследование, либо содействовать пропаганде, публикуя «информацию», разрешенную официальными органами. У изданий, существовавших по западной франшизе, таких как Cosmopolitan, Vogue, Esquire, в рамках санкций были отозваны лицензии, некоторые из них перерегистрировались и стали выходить под российскими названиями (например, русский Esquire превратился в «Правила жизни»). Самыми символически значимыми событиями стали закрытие по решению прокуратуры радиостанции «Эхо Москвы» — одного из главных брендов победы демократии в августе 1991 года — и отзыв лицензии у легендарной «Новой газеты», которая выходила на протяжении тридцати лет, а главный редактор которой Дмитрий Муратов в 2021 году стал лауреатом Нобелевской премии мира. 

В течение 2022 года Россию покинули, по разным подсчетам, от 1000 до 1500–1800 журналистов и сотрудников медиа, большинство из них уехали сразу, в конце февраля — начале марта. Некоторым из них поступали прямые угрозы и сигналы от источников из силовых структур о том, что они могут быть арестованы. Хотя позже Тихон Дзядко, главный редактор телеканала «Дождь», скажет, что это было похоже на спланированную акцию по выдавливанию независимых журналистов из страны: никто не был арестован, целым редакциям дали спокойно выехать. Крупные западные медиа, такие как «Би-би-си», Bloomberg, Reuters, New York Times, закрыли свои московские редакции и эвакуировали сотрудников. В результате большие российские медиахабы возникли в Тбилиси, Риге, Праге, Вильнюсе, Берлине, на Балканах. Благодаря тому что каналы доставки информации уже существенно изменились в предыдущие годы, после введения государственной цензуры произошла беспрецедентная релокация значительной части национальной медиаинфраструктуры за границы страны. 

Спустя два года стало ясно, что российское медиасообщество не только выживает в кризисе, но и в значительной мере сохраняет свое единство, будучи разделенным границей Российской Федерации. При неработающих политических институтах и распавшемся гражданском обществе политическая и социальная роль журналистики даже возросла. По словам Максима Трудолюбова, главного редактора проекта The Russia File при Институте Кеннана, «русскоязычная журналистика сейчас практически равна публичной сфере, поскольку конкурентная политика невозможна, общественная и гражданственная деятельность тоже крайне затруднена».

Медиа теперь выполняют несколько функций: они остаются важным источником информации о российском социуме, экономике, политике как для внешней, так и для внутренней аудитории; формируют общую повестку и картину мира для русскоязычных читателей/зрителей, разбросанных теперь от Таиланда до Нью-Йорка; представляют интересы своих лишенных голоса внутри страны российских читателей/зрителей; фиксируют для истории происходящее в связи с войной, ведут летопись (как сказал главный редактор одного из крупных российских медиа, «всего журналистского сообщества мало на тот объем ужаса, который происходит»). В то время как еще одна классическая функция журналистики — быть посредником между властью и обществом — как будто бы отмерла за ненадобностью.

Обстоятельства выживания: дистрибуция, трафик, финансовые модели

Большей части аудитории, которая по-прежнему остается в России, приходится прикладывать усилия, чтобы получать верифицированную информацию: подписываться на Telegram-каналы, использовать VPN, искать зеркала сайтов, обходить блокировки и соблюдать правила безопасности (например, не репостить «иностранных агентов» и тем более «нежелательные организации», удалять подписки на Telegram-каналы при пересечении границы, даже если едешь в Казахстан или Турцию). Ценность лояльной аудитории в таких условиях вырастает в разы. 

Есть и противоположные тенденции: исследователи из числа практиков рекламной индустрии внутри России считают, что «блокировки западных сервисов и потоки негативных новостей привели к росту тренда на „консервацию“ медиапотребления, закрытости аудитории к новым форматам и усилению атомизации». Многие медиаменеджеры отмечают, что в 2023 году аудитория устала от «плохих новостей» и избегает их, а ажиотажный прирост подписчиков на первом году войны сменился апатией. 

Ни один из привычных до войны способов доставки контента не работает, новостные агрегаторы почти не приносят трафик независимым медиа. Крупнейший российский агрегатор «Яндекс.Новости» теперь принадлежит холдингу VK, которым руководит сын главы администрации президента Сергея Кириенко, и очевидно, что «Яндекс» распределяет трафик в пользу прогосударственных медиахолдингов. Социальные сети компании Meta (Facebook и Instagram), которые были одним из главных источников трафика до войны, признаны экстремистскими и заблокированы в России, как и Twitter (X), который, по мнению Роскомнадзора, «стал площадкой для распространения недостоверной общественно значимой информации о военной операции России на Украине». Медиааналитики еще не придумали, как распознать и посчитать трафик, который идет в соцсети через VPN-подключения. Сервис «Google Новости» тоже заблокирован Роскомнадзором, но основной оставшийся трафик независимых медиа все равно идет через Google, преимущественно через поисковые запросы. Этот трафик нестабилен, потому что нет понимания, по каким принципам и критериям алгоритмы Google пессимизируют выдачу русскоязычных ресурсов в самом поисковике и в рекомендательном сервисе Google Discover. 

Главный из оставшихся каналов дистрибуции контента — еще не заблокированные в России социальные сети, в основном Telegram. Полная зависимость редакций от разных внешних платформ создает для менеджеров проблемы с определением основной аудитории, с количественными измерениями трафика. В этих условиях даже чат в YouTube во время эфира служит косвенным источником знаний об аудитории, ее интересах, настроениях и географическом положении — многие медиа пользуются этим источником за неимением лучшего. Размер аудитории примерно определяется по сумме посещений на всех площадках с географической погрешностью на VPN — переходов из поисковиков на сайт и его зеркала, просмотров на YouTube, в Telegram и TikTok. 

В начале 2024 года «Репортеры без границ» анонсировали запуск бесплатного спутникового пакета «Свобода», в который вошли девять независимых русскоязычных теле- и радиопроектов («Эхо», «Настоящее время», OstWest TV и другие). Этот контент транслируется с помощью спутника Eutelsat Hotbird 13 и теоретически уже доступен 4,5 млн домохозяйств в России и 800 тыс. — на оккупированных территориях Украины. Но пока, чтобы смотреть эти каналы, необходимо приложить технические усилия: установить спутниковую антенну подходящего диаметра и настроить ее. Если бы этот проект оказался успешным, он мог бы стать самым эффективным способом доставки материалов независимых медиа на территории России. Но пока в этом есть большие сомнения. 

Полностью поменялись финансовые модели. Процессы, которые происходят на глобальном медиарынке в связи с цифровизацией и ростом влияния социальных сетей, в России имели специфический профиль в силу политических обстоятельств. Медиабизнес, построенный на сочетании рекламной и подписной модели, в чистом виде больше не работает нигде в мире, а на российском медиарынке он так и не успел сложиться в более благополучные времена и теперь вообще неактуален. Невозможны стали в условиях политического давления и большие классические издания, которые общество расценивало бы как социально значимые институты, и участие крупного частного бизнеса, который становился бы собственником этих изданий и поддерживал бы их из репутационных и ценностных соображений, как это происходит с глобальными медиабрендами качественных изданий, таких как, например, Washington Post, The Economist, The New York Times. На роль таких медиа в нормальной ситуации могли бы претендовать и «Новая газета», и «Эхо Москвы», и «Ведомости», и «Коммерсантъ». 

Основными рекламодателями средних и небольших нишевых изданий (оставшиеся независимыми в России медиа относятся именно к этим категориям) были в основном иностранные компании, ушедшие с российского медиарынка из-за санкций. Многие подписные сервисы перестали работать с карточками российских банков, при смене платежных систем значительная часть подписчиков не возвращалась обратно, и таким образом медиа потеряли еще один источник финансов. На фоне войны стало практически невозможно проводить фандрайзинговые кампании. Остаются небольшие рекламодатели и краудфандинг. Уходить за пейволл и делать платным доступ ко всем материалам сайтов по-прежнему невыгодно. Относительно устойчивые доходы от монетизации начинаются примерно с 20 тыс. подписок на ежемесячные платежи, а это практически недостижимый показатель — российские читатели не привыкли платить за доступ к информации. 

Медиаменеджеры в среднем довольно пессимистично оценивают и перспективы наращивания трафика, и рекламные доходы, и возможность выживать за счет продажи других продуктов (рассылок, ивентов). Кроме того, всегда остается риск, что Минюст внесет издание в реестр «иностранных агентов», и тогда не закрыть его, оставаясь в России, будет практически невозможно, так как и рекламодатели, и подписчики попадут в ситуацию дополнительных рисков и штрафов, вызванных аффилиацией с «иностранным агентом», а расходы на обслуживание юридического лица возрастут — по этим причинам закрылось, например, издание «Адвокатская улица». 

У редакций, которые покинули Россию, есть разные схемы финансирования, и ни одна из них также не дает долгосрочной устойчивости. Во-первых, это медиа, принадлежащие политическим организациям, российской оппозиции, новая «партийная пресса» (прежде всего медиахолдинги ФБК и Михаила Ходорковского), которые живут за счет бюджетов этих организаций и подчинены их политическим установкам.

Во-вторых, это издания, которые существуют как медианадстройка активистских, благотворительных или правозащитных проектов, то есть были созданы как часть фандрайзинговой стратегии этих организаций для повышения осведомленности о сфере их деятельности (это, например, «Теплица социальных технологий» или «Служба поддержки»). 

В-третьих, это авторские, личные проекты на грани блогинга и журналистики, в основном каналы в YouTube — они, если имеют большой трафик и охваты, окупаются с помощью донатов (Максим Кац, Олег Кашин, Ирина Шихман, Юрий Дудь, Дмитрий Колезев, Илья Варламов, Мария Борзунова и т.д.). Они работают, как правило, в одном из двух форматов: авторская видеоколонка (здесь продаваемый продукт — мнение, позиция, с которыми зритель солидаризируется) или интервью (тогда продают «интересного собеседника»). В начале марта Государственная дума приняла в третьем чтении закон, запрещающий размещать рекламу в медиа независимых журналистов, объявленных «иностранными агентами» (с начала 2022 года в реестр иноагентов было внесено 588 человек и организаций, среди них 45 СМИ). Это сильно ударило прежде всего по видеопроектам в YouTube. Рынок рекламы у блогеров-«иноагентов», по данным Роскомнадзора, составлял 130 млн рублей, для многих из них это было основным источником дохода. Катерина Гордеева, автор одного из самых популярных русскоязычных YouTube-каналов, заявила о приостановке проекта сразу после вступления в силу нового закона; о трудностях сообщили Ирина Шихман, Дмитрий Колезев и другие блогеры. 

Ну и, наконец, четвертая группа — независимые медиа, которые занимаются классической журналистикой. Среди них есть крупные, как, например, «Медуза» или «Дождь», средние — «Медиазона», «Важные истории», «Проект», «Верстка», «Холод» — и десятки небольших проектов: «Черта», «Новая вкладка», «Гласная», «Перито», «Беда» и т.д. Многие запускались еще в России, но некоторые появились уже в эмиграции, объединив журналистов-фрилансеров. 

Основательница издания The Bell Елизавета Осетинская считает, что ни одно из этих медиа не может про себя сказать, что оно коммерчески успешное и приносит своим учредителям прибыль. В таком случае, говорит она, «мы должны признать, что если вы пишете на общественно-политические темы, то вы занимаетесь общественной работой ради общественных интересов». Медиа превратились в НКО, и им следует мыслить о себе именно как о НКО и на этом основании строить фандрайзинговые стратегии. 

Эти издания зависят от доноров — в значительной степени, если это крупные медиа, или полностью, если речь идет о небольших проектах. Чаще всего это европейские или американские, государственные или частные фонды, которые выделяют финансирование, основываясь на своих ценностях и политических задачах. Идеальный «мэтч» происходит, если медиа находит донора с совпадающими ценностями (например, экологические издания оказываются в пуле «зеленых» фондов). Доноры не занимаются модерацией контента и не влияют на управленческие решения, но тем не менее полная зависимость от грантодателей влияет на самоощущение журналистов. 

Для европейских организаций — и на уровне Евросоюза, и на уровне отдельных государств — поддержка русскоязычных медиа в изгнании мотивирована защитой свободы слова и пониманием права на информацию как одного из базовых элементов прав и свобод, поэтому они декларируют невмешательство в редакционную политику. В американской традиции KPI предполагают, что медиа должны формулировать более конкретные цели своей работы, в которые может входить противодействие пропаганде. 

Кроме того, медиа в изгнании могут частично зарабатывать на производство контента, продавая дополнительные услуги. Заблокированное в России издание «Бумага» переехало в Тбилиси и продает свой собственный VPN с технической поддержкой, проводит социологические исследования, организует тренинги и ретриты в Грузии. The Bell продает часть своих рассылок и экспертных материалов и организовал онлайн-бизнес-школу с преподавателями из Кремниевой долины. Это позволяет изданиям быть более устойчивыми и иметь дополнительную опору помимо грантов.

Медиа в изгнании нуждаются не только в финансовой поддержке, но и в бюрократической, юридической, организационной помощи, которую предоставляют разные организации, такие как «Репортеры без границ», MiCT, Media Hub Riga, Free Russia, системно решая вопросы с визами, документооборотом, предоставляя коворкинги для работы, технику и студии для записи видео и подкастов. 

Серая зона: между цензурой и журналистикой

Существует некоторое предубеждение, что вся российская журналистика «релоцировалась» и работает дистанционно, а в России остались одни таблоиды и пропаганда. Это обобщение объяснимо, если радикально называть все медиа, соблюдающие российское законодательство, пропагандистскими и не замечать небольшие региональные и нишевые издания. Но если считать журналистикой только тех авторов, редакции и бренды, которые работают за пределами РФ и поэтому свободны от ее законодательных регуляций, это будет искаженная и идеологизированная картина, исключающая важные процессы, происходящие в медиа внутри страны. 

В России продолжают работать крупные подцензурные медиа («Коммерсант», РБК, «Ведомости»). «Россия — это серьезная, большая страна с большой экономикой, и деловые медиа выполняют здесь важную функцию. Кто-то должен описывать сделки, переговоры, лоббирование», — говорит Елизавета Осетинская. Только остающиеся в России большие редакции могут выполнять эту работу. Кроме того, с ними еще разговаривают источники во власти — или как минимум транслируют сигналы через руководство, главных редакторов. Профессиональный читатель может найти в таких изданиях много информативного материала, касающегося экономики России, который часто служит первоисточником для аналитики, а также вычитать между строк и среди умолчаний важные подробности российской социальной жизни. Несмотря на то что в независимых медиа принято считать, что эти издания — «рупор пропаганды», редакции используют их новостные разделы как источник информации о происходящем в России, как минимум в экономике и в сфере технологий. 

«Мы не можем полноценно выполнять функцию full coverage, потому что война — это закрытая тема», — говорит заместитель главного редактора ИД «Коммерсантъ» Дмитрий Бутрин. Закрыта она в основном юридически: можно либо цитировать официальные сообщения Министерства обороны, либо добиваться подтверждения найденной журналистами информации и официальных комментариев, которых в министерстве и подведомственных ему структурах, по свидетельству сотрудников редакций, почти никогда не дают. «Война — это как сто дочерей Путина. Всем было бы легче, если бы государство ввело настоящую военную цензуру», — ответил один из журналистов, работающих в России, на вопрос, где теперь пролегает «двойная сплошная». Никаких «темников» и «методичек» в эти издания сверху не спускают, в редких случаях главные редакторы напрямую вмешиваются в то, как подается тема, или предупреждают, что о чем-то писать не надо, но в целом там скорее существует некий консенсус самоцензуры и информированности руководства о пожеланиях власти в наиболее обобщенном виде. При этом никто точно не скажет, о чем за пределами очевидно запрещенного законом писать можно, а что трогать нельзя, это создает постоянный фон напряжения. Единственный сотрудник этих медиа, который дает интервью, Дмитрий Бутрин, открыто признает, что степень компромиссов, на которые ему приходится идти, чтобы не быть уволенным из «Коммерсанта», заставляет его «плохо себя чувствовать».

Тем не менее это издания, у сайтов которых от 18 («Коммерсантъ») до 38 (РБК) млн просмотров в месяц, если верить данным счетчика LiveInternet, и которые читают те, кто не пользуется VPN или опасается следить за публикациями «нежелательных организаций». И в то же время, во всяком случае, часть сотрудников настроены против войны (например, журналистка «Коммерсанта» Елена Черненко была инициатором антивоенного письма журналистов в самом начале полномасштабного вторжения и была за это вычеркнута из пула МИДа, в котором состояла 11 лет, но не уволена из газеты) и дают своим читателям почувствовать это, иногда действуя партизанскими методами.

Вторая категория медиа, которые не уехали из России и стали очень заметными в последние месяцы, — небольшие независимые локальные и нишевые издания, которые рассказывают о том, что происходит в российских регионах («Юга.ру», «Говорит НеМосква», «Караван» и т.д.) или в отдельных сферах жизни («Мел» об образовании, «Такие дела» о благотворительности). Они соблюдают законодательство, маркируют «иностранных агентов», пишут «СВО» вместо «война». Как рассказывает главный редактор «Таких дел» Евгения Волункова, «я успокаиваю себя тем, что, наверное, наша аудитория все-таки умная и все всё понимают. Когда мы пишем в кавычках слово „спецоперация“ и есть сносочка, почему мы так пишем, наверное, понимают». 

Эти издания часто используют эзопов язык, фигуры умолчания или косвенно отрабатывают инфоповоды: не пишут прямо о мятеже Пригожина, но оперативно дают новость и поясняющий сюжет об отмене выпускных вечеров, не пишут прямо о мобилизации, но делают материалы о военных кафедрах в университетах и студенческих отсрочках, рассказывают человеческие истории. И редакции, и читателям ясен контекст, такие публикации работают как подмигивания, «пароль — отзыв». Материалы этих изданий служат иллюстрациями к данным социологов и экономистов, дают более объемную картину того, чем живут люди в российских регионах, какие у них настроения, как меняется отношение к действительности. Журналисты знают, что волнует аудиторию, — это их соседи, одноклассники, родственники, они ей адекватны. Самое главное — они представляют этих людей, дают им голос, делают их видимыми, в какой-то степени возвращают им субъектность, в том числе политическую, показывают им их собственную жизнь не через оптику федеральных телеканалов. Журналисты и редакторы признают, что не знают, когда и под какой запрет они попадут, но надеются подольше не закрывать свои издания и оставаться в России, чтобы разделять судьбу своих героев и аудитории. 

Уникальное для российской журналистики явление — еженедельник «Собеседник». Это печатное издание, которое выходит уже 40 лет и в последние десятилетия было одним из самых массовых таблоидов. Но под положенными таблоидам пошлыми заголовками, кроссвордами и гороскопами там прячутся политический контент и настоящие расследования. Когда журналистский ландшафт внутри России существенно поредел, выяснилось, что «Собеседник» — единственное издание, которое регулярно публикует «иностранных агентов», может поставить на первую полосу фотографию Екатерины Шульман или политзаключенного Ильи Яшина, берет интервью у Владимира Кара-Мурзы, который рассказывает, что «Собеседник» читают в тюрьмах. При этом газета продается в каждом киоске, почтальоны раскладывают ее в почтовые ящики по всей стране. 

Главный редактор «Собеседника» Олег Ролдугин в интервью «Новой газете» и подкасту «Давай голосом» говорил, что не понимает, почему издание до сих пор не закрыли, и отрицает наличие «крыши»: «Собеседник» — это издательский дом, бизнес, построенный на продаже чтива для электричек — сканвордов, сборников рецептов, гороскопов и детских журналов «Развивашка». Газета выживает на доходы от рекламы и продаж. Роскомнадзор периодически блокировал сайт издания, но серьезные неприятности у «Собеседника» начались только после выхода номера памяти Алексея Навального с большой фотографией убитого политика на первой полосе. Тираж был полностью изъят из сетей распространения, а в редакцию, где еще остались несколько сотен экземпляров, выстроились очереди. Пока «Собеседник» продолжает работать, как раньше, но неизвестно, как долго власти будут это терпеть.

Релокантская журналистика: содержательные вызовы

Но, конечно, самая существенная часть российской журналистики — медиа в изгнании, которые также называют «релокантской» или «офшорной» журналистикой. Помимо уже перечисленных политических, активистских, авторских и «классических» изданий, к ней относятся русскоязычные представительства западных корпораций — прежде всего, Русская служба Би-би-си, «Свобода» и «Настоящее время», отчасти The Moscow Times. Это беспрецедентный случай исхода из государства целой профессиональной сферы, который стал возможен, благодаря цифровизации и отработанных за время репрессий и пандемии алгоритмов удаленной работы и распределения ресурсов. По последним данным, опубликованным в исследовании JxFund, за пределами России работают 93 русскоязычных медиа, их совокупная аудитория (при всех описанных выше сложностях с ее подсчетам) составляет от 6,7 до 9,6 млн уникальных посетителей, из них до 7,8 млн находятся в России (в исследовании не учитывались западные корпорации — Русская служба Би-би-си, медиахолдинг «Свобода», «Голос Америки» и т.д., — вместе с ними аудитория будет больше).

Главная проблема в работе уехавших журналистов — дистанция с Россией, невозможность работать «в поле», страх потерять связь с аудиторией и релевантность ей. Основных методов работы у них теперь два — общение с героями и источниками через соцсети и мессенджеры, и технологии OSINT (анализ данных из открытых источников). В России остаются стрингеры — корреспонденты-фрилансеры, которые анонимно продолжают искать информацию для релоцированных медиа. Сотрудники независимых телеканалов, договорившись с героем об интервью, отправляют к нему оператора, которым руководят сами с помощью видеосвязи. Оператор и герой где-нибудь в Самаре, а корреспондент задает вопросы и дает рекомендации по съемке из Праги или Риги. При этом часто анонимными остаются не только имена операторов или корреспондентов, но и интервьюируемых героев и экспертов, их лица «заблюривают», а голоса искажают — на тех, кто открыто появляется в эфире эмигрантских телеканалов или в качестве комментаторов на сайтах, пишут доносы за связь с «нежелательными организациями» и «иностранными агентами», а это грозит уголовной статьей. «Когда мы снимали репортаж из Белгородской области, на нас работал оператор-стрингер, он поехал в машине с каким-то волонтером, и этот волонтер сдал его полиции на первом же блокпосту», — рассказывает главный редактор телеканала «Дождь» Тихон Дзядко. А главный редактор издания «Верстка» Лола Тагаева считает, что при тех технологических возможностях, которые дают современные средства связи, нет необходимости подставлять людей: «Очень тяжело каждый день ложиться спать и думать: случится что-то с моим корреспондентом или не случится?» Тагаева считает, что потери качества при дистанционной работе минимальны (если ты, конечно, не телеканал, которому нужны видеосюжеты), а риски не оправданы. С другой стороны, в России остаются журналисты, которые идут на эти риски осознанно, исходя из своих ценностей и принципов: они не хотят уезжать и хотят работать в своей профессии, верят, что, помогая независимым медиа, вносят вклад в общее благо. 

Корреспонденты российских медиа, граждане Российской Федерации, не могут поехать ни на ту, ни на другую сторону фронта. В самом начале войны только три российских журналистки были на территории Украины — Елена Костюченко из «Новой газеты», Лилия Яппарова из «Медузы» и погибшая в Киеве Оксана Баулина из The Insider. Во всех трех случаях это было исключением, которое стало возможным из-за хаоса первых недель вторжения. Сейчас российский паспорт и аффилиация с российским медиа, даже находящимся в изгнании, делают невозможным присутствие журналиста в зоне конфликта (не только непосредственно возле фронта, но и вообще на территории обоих государств). 

Еще одна проблема в том, что Россия превращается в «черный ящик»: все меньше источников готовы давать комментарии журналистам. Отчасти это связано с тем, что чиновники, сотрудники государственных или окологосударственных структур, политики и другие инсайдеры стали бояться разговаривать с медиа, особенно находящимися вне России, меньше доверяют даже тем журналистам, с которыми у них длинная история знакомства, а риски в случае, если силовые структуры отследят контакты, слишком высоки. Медиа в статусе «иностранных агентов» и тем более «нежелательных организаций» уже давно не получают никаких официальных или неанонимных комментариев, но теперь большинство источников просто отказываются разговаривать. В значительной степени сокращение их пула объясняется тем, что круг информированных людей значительно сузился. О решениях в каждой сфере осведомлены буквально несколько человек на таком уровне, где не бывает утечек. «Источники как бы реконцептуализировались, они больше не объясняют про решения, к которым имеют отношение, но описывают процесс — как это происходит. Из этого можно хотя бы сделать выводы про баланс сил, кто за что топит, и это уже довольно важно», — говорит главный редактор одного из независимых изданий. 

Проблему сохранения профессиональной беспристрастности и следования журналистским стандартам в ситуации, с одной стороны, растущей во всем мире поляризации, а с другой — специфического сочетания дистанции с аудиторией, невозможности делать репортажи с места и предельной закрытости источников в основном решают с помощью жестких критериев верифицируемости информации. Нет запретных тем, но есть темы, принципиально не верифицируемые. «Наш подход в том, чтобы отказываться от тем, в которых может быть много чужих подстав, хитросплетений, провокаций, когда мы не можем проверить, разводка это или правда. Наша „цензура“ — отказываться от тем, где ты можешь стать инструментом чьих-то манипуляций. Мы пишем о том, что мы можем доказать в текущих обстоятельствах», — рассказывает Лола Тагаева. Качественный фактчекинг и отделение фактов от мнений — единственный способ сохранять профессиональную автономность при этической невозможности, как вроде бы положено журналистам, лично оставаться «над схваткой». Чем сильнее корреспондент эмоционально вовлечен, чем чувствительнее тема для аудитории, чем выше риски манипуляций, тем тщательнее проверка и поиск доказательств. Ресурсов всех русскоязычных независимых медиа не хватает, чтобы верифицировать каждую историю, прямо или косвенно связанную с войной и ее последствиями. Отчасти по этой причине стали чаще появляться проекты, сделанные несколькими медиа в коллаборации. Самый длительный пример такого сотрудничества — поименный подсчет количества погибших в Украине российских солдат, который с самого начала войны ведут Русская служба Би-би-си и издание «Медиазона». 

В ситуации географической распределенности журналистского сообщества и его существования в трудных обстоятельствах возросла роль площадок, которые позволяли бы развивать дискуссию о профессиональных стандартах и заново формулировать ценности, исходя из нового опыта и потребностей. Во многом эти задачи сейчас решает премия «Редколлегия». Ее в 2016 году учредил в России Борис Зимин и Zimin Foundation для ежемесячного награждения авторов самых качественных публикаций на русском языке, и «Редколлегия» быстро стала самой престижной цеховой независимой премией. Решения жюри были предметом постоянного обсуждения стандартов качества и журналистской этики, с ними многие не соглашались, обижались, но это делало процесс живым. 

После начала войны и эмиграции премия не только сохранилась, релоцировалась вместе с медиа, но и превратилась в институт, вокруг которого пересобирается журналистское сообщество. Он обладает достаточной репутационной устойчивостью и ясным ценностным капиталом, чтобы в его работе участвовали журналисты, остающиеся в России и уехавшие из нее, пишущие в политических и независимых проектах, маленькие и крупные медиа. Важно, что «Редколлегия» выросла естественным путем из потребностей профессиональной среды, что большинство журналистов, хотя и бывают не согласны с решениями жюри, считают ее своей. Вокруг премии существуют дополнительные проекты, такие, как подкаст «Давай голосом», где коллеги разбирают работы номинантов и как профессионалы, и как читатели. На сегодняшний день, это единственная площадка, кроме чатов в Telegram и встреч на рижских, берлинских или тбилисских кухнях, где журналисты разных изданий могут вместе обсуждать, как они справляются с вызовами военного времени, вырабатывать совместные стратегии и проживать конфликты. Вероятно, сообщество нуждается в том, чтобы таких консолидирующих институтов было больше, чем один. 

Российский медиа-ландшафт и сценарии его будущего

Если посмотреть на российский медиа-ландшафт в целом, то в нем сегодня можно выделить несколько зон. Если говорить о медиа, оставшихся d России и соблюдающих требования законодательства, то там действуют: 

1. Официальные пропагандистские медиа, напрямую аффилированные с государством (в данной статье мы не рассматриваем специфику этого сегмента);

2. Издания, которые претендуют на то чтобы оставаться релевантными и представлять общественно значимую информацию о происходящем в стране. Они ограничены цензурой и редакционными правилами лояльности («Коммерсантъ», Forbes, «Ведомости» и т.д.); 

3. Независимые издания, которые продолжают работать по этическим и профессиональным стандартам журналистики, но соблюдают цензурные ограничения («Новая газета», «Такие дела», «Люди Байкала», «Мел», «Собеседник» и др.). Некоторые из этих редакций частично релоцированы. 

В неподцензурном, релоцированном сегменте можно выделить: 

1. Независимые классические медиа, редакции которых уехали из России («Дождь», «Медуза», «Важные истории», «Верстка», «Холод» и пр.); 

2. Медиа, созданные политическими акторами (медиа ФБК и холдинг Ходорковского);

3. Нишевые СМИ при релоцированных (ОВД-Инфо, «Теплица социальных технологий») или открытых после начала войны («Служба поддержки») НКО; 

4. Авторские, «блогерские» проекты (Максим Кац, Александр Плющев, Катерина Гордеева, Ирина Шихман, Юрий Дудь и другие);

5. На русском языке и для той же аудитории работают редакции европейских и американских холдингов (Русская служба Би-би-си, холдинг «Свобода», «Голос Америки»). 

Будущее русскоязычной журналистики в ближайшей перспективе зависит от того, станет ли Россия еще больше закрываться. В случае, если регуляции интернета пойдут по «китайскому сценарию» – фаерволл, блокировки VPN и YouTube, полный контроль за трафиком граждан внутри страны, объединение государственных сервисов и коммуникации в одном приложении с единым аккаунтом — журналистика перейдет на полностью партизанскую доставку контента и будет почти лишена возможности искать информацию внутри России, даже анонимных героев и экспертов. Кроме того, медиа станет почти невозможно узнавать что-то о своей аудитории. 

Фактически это будет означать ту степень оторванности, которая была у «голосов» и «тамиздата» времен холодной войны. В таком случае мнения и интерпретации, аналитика будут неизбежно превалировать над журналистикой факта, чему будет способствовать и растущая поляризация общественного климата. Ужесточение репрессивного законодательства или даже активное применение тех законов, которые уже приняты (запрет «пропаганды ЛГБТ», криминализация «фейков» об армии и т.д.), расширение реестра «иностранных агентов» приведет к закрытию тех независимых медиа, которые еще продолжают работать в России, а их сотрудникам скорее всего придется уехать. Смена руководства или другие формы радикального изменения редакционной политики «Коммерсанта», «Ведомостей» и РБК сведут к минимуму релевантную информацию о российском бизнесе и т.д. Такие радикальные сценарии возможны, но все же маловероятны. 

Если все будет продолжаться примерно так, как сейчас, то главной проблемой медиа в изгнании окажутся финансирование и устойчивость. Уникальный эксперимент массовой медиарелокации будет проходить в своей эволюции череду развилок, которые определят его будущее. Выживут ли небольшие проекты, или им придется формировать холдинги или вливаться в существующие крупные редакции? Нужно ли именно такое количество медиа в изгнании или их должно быть больше или меньше? Придется ли пересматривать содержание и форматы публикаций, чтобы добиться больших охватов внутри России? Насколько единым будет оставаться информационное пространство, если потребности уехавших будут все сильнее расходиться с интересами аудитории внутри России? Каким будет самосознание российского журналистского сообщества — будет ли это нацеленность на возвращение и новый этап истории независимых медиа в России, или речь идет о выживании одного поколения журналистов, оказавшихся в эмиграции? Смогут ли журналисты отстоять свою автономность от политической оппозиции или это окажется ненужным?

Многое будет зависеть от развития политической ситуации и хода войны — какое место Россия будет занимать в международных отношениях, чем закончатся выборы американского президента и европейского парламента, какой будет экономическая ситуация в мире. Пока зона турбулентности не пройдена, и вопросы остаются открытыми.