В поисках причин: российский «майорат», непереучреждение государства и крах российской демократии

Несколько огрубляя, можно сказать, что есть два противоположных нарратива о России 1990-х годов, которые по-разному противоречат официальной точке зрения. Либеральный нарратив исходит из того, что трансформация в России девяностых, несмотря на многочисленные трудности, в целом была движением страны в правильном направлении. Но затем в результате интриг олигархов и «семьи» Ельцина к власти пришел Путин и все испортил, пустив под откос достижения десятилетия (→ Anders Åslund: Russia’s Crony Capitalism). Этому взгляду противостоит левый нарратив, согласно которому рыночные реформы девяностых разрушили все прежние достижения страны и повлекли за собой ее глубокий упадок, взлет неравенства и коррупции. Логическим следствием этих процессов левый нарратив считает становление «неолиберальной» автократии (такой взгляд, в целом, развит в работах Бориса Кагарлицкого → Boris Kagarlitsky: Russia Under Yeltsin And Putin: Neo-Liberal Autocracy).

Не вступая в полемику со сторонниками обоих подходов, стоит отметить, что для них характерен отказ от анализа российского случая в сравнительной перспективе. Между тем Россия не единственная посткоммунистическая страна, которая вступила в девяностые годы на путь комплексной трансформации и столкнулась в своем движении с многочисленными проблемами. Глубокий и длительный экономический спад был характерен для многих стран постсоветской Евразии. Олигархи играли большую роль и в украинской политике. А уровень коррупции в Молдове был как минимум не меньшим, чем в России. 

Тем не менее пути постсоветских государств по окончании девяностых сложились по-разному. Траектории большинства из них оказались непохожи на российскую. Поэтому вместо поиска реальных или воображаемых виновников нынешнего положения дел в девяностых стоит задаться двумя вопросами: в чем именно состояла в то время специфика трансформационных процессов в России по сравнению с ее соседями? Почему и как именно эти процессы повлияли на последующее политическое развитие страны?

Распад СССР и российский «майорат»

В 1991 году немецкий социолог Клаус Оффе обозначил задачи посткоммунистических стран как одновременный «тройной переход»: 1) от советской империи к новым национальным государствам, 2) от плановой экономики к рыночной и 3) от однопартийного авторитаризма к плюралистической демократии. Именно одновременность масштабных преобразований, по мнению Оффе, не имела аналогов в европейской и мировой истории. На практике различные постсоветские страны выбирали приоритетность и последовательность решения этих задач под сильным влиянием внешних (экзогенных) факторов, главным из которых стал распад Советского Союза.

О причинах и механизмах распада СССР, о роли в этом процессе элит и национальных движений тогдашних союзных республик написано уже многое (→ Егор Гайдар: Гибель империи; Владислав Зубок: Коллапс. Гибель Советского Союза). Однако механизм роспуска СССР в значительной мере оказался обусловлен шагами нового руководства РСФСР в 1991 году. Они во многом имели стратегический характер: помимо конфликта между Горбачевым и Ельциным, эти шаги были продиктованы логикой «сброса балласта». В условиях острого экономического кризиса российское руководство не было заинтересовано нести какие бы то ни было обязательства по отношению к другим республикам бывшего СССР. Российское руководство воспринимало республики Центральной Азии как слаборазвитые территории, выступавшие безнадежными получателями бюджетных трансфертов, а Закавказье с чередой вооруженных конфликтов в Нагорном Карабахе, Абхазии и Южной Осетии — как вызов для своей безопасности. Разбираться с этими проблемами у российских элит не было ни ресурсов, ни желания. Стремление избавиться от «токсичных активов», отходивших России по наследству от распадавшегося СССР, было с точки зрения Ельцина и его окружения вполне логичным шагом.

Поэтому в ходе заключения Беловежских соглашений (по сути, сделки между лидерами РСФСР и Украины) остававшиеся в составе СССР семь союзных республик были «поставлены перед фактом» распада. Сам раздел активов бывшего СССР больше всего напоминал майорат: Россия, подобно старшему сыну в семье, унаследовала от СССР все активы и долги. Другие республики, как младшие взрослые дети семейства, вынуждены были создавать собственные домохозяйства. Старший сын если и оказывал им помощь, то лишь по своему усмотрению.

Такой раздел активов и долгов бывшего СССР имел для постсоветских государств значительные внешне- и внутриполитические последствия. С точки зрения внешней политики они оказались зависимыми от России (прежде всего экономически) и воспринимались и в России, и за ее пределами как российская «сфера влияния» (за исключением стран Балтии). Так продолжалось как минимум до начала волны «цветных революций» 2000-х годов. Во внутриполитическом плане обретение ими независимости означало, что на первый план для них выходили задачи строительства собственной государственности. Задачи экономических и политических преобразований стали побочными продуктами этих процессов. Государственность не то чтобы строилась с нуля, но точно не была лишь простым продолжением государственности бывших союзных республик. 

Политические и экономические реформы не могли стать для элит этих стран безусловными приоритетами. Действия местных элит были подчинены скорее задаче самоутверждения в качестве полноправных руководителей своих государств параллельно с процессом утверждения самих этих государств со всеми присущими им атрибутами (включая государственные язык, границы, аппарат насилия, суды и т.д.). Вариации политических режимов и экономических процессов в этих странах оказались довольно существенными, но везде их правящие элиты продвигались в сторону от советского «наследия» и не могли рассматривать СССР как свой нормативный идеал.

В отличие от них, в России задача создания постсоветской государственности фактически оказалась решена изначально. России не пришлось строить новые институты «с нуля» (пусть даже из фрагментов прежних, как союзным республикам). Достаточно было захватить институты распадавшегося СССР — начиная с Госбанка и заканчивая вооруженными силами, — а затем приспособить их к новым задачам. Такую конфигурацию институтов можно обозначить как «СССР минус». Страна — преемница Советского Союза, территориально суженная до границ РСФСР по состоянию на 1991 год, изначально унаследовала атрибуты полноценной государственности, включая собственную валюту (окончательное разделение валютных систем постсоветских стран произошло лишь в 1993 году), право вето в Совете Безопасности ООН, не говоря уже о ядерном оружии.

Опора на институциональное и организационное «советское наследие» усугублялась в России сохранением советского кадрового наследия. Введенный осенью 1991 года мораторий на проведение выборов поставил барьер на пути обновления российских элит и закрепил высокий уровень их последующей преемственности.

Особенности новой государственности России по сравнению с другими постсоветскими республиками повлияли не только на формирование нормативных идеалов, которые позднее, в 2000-е годы, ориентировались на модель «хорошего Советского Союза». Приобретение «советского наследия» развязало руки новым российским элитам, которым, в отличие от соседей, не пришлось строить новую государственность. Это повлекло за собой качественно иной выбор приоритетов — ими стали экономические преобразования. На момент распада СССР отсутствие необходимости строить новую государственность «с нуля» казалось сравнительным преимуществом России. А на практике — стало одним из источников последующих проблем.

Была ли возможна демократическая альтернатива?

Поскольку России фактически не пришлось строить новую государственность, выбор российскими элитами стратегии преобразований сводился к сочетанию политических и экономических реформ.

Казалось бы, для российских политиков, пришедших к власти в результате краха КПСС под лозунгами демократизации, логичным решением мог стать следующий путь преобразований. Российский парламент осенью 1991 года принимает новую конституцию, определяющую набор новых демократических политических институтов для новой России (уже без остатков советского наследия). Затем проводятся «учредительные выборы» органов власти всех уровней по новым правилам. По их итогам новое правительство, опирающееся на доверие граждан, быстро запускает необходимые рыночные реформы в экономике. Именно такая логика лежала в основе посткоммунистических преобразований в некоторых странах Восточной Европы. Однако в России подобный сценарий развития даже не рассматривался политическими элитами как желательная и/или возможная альтернатива.

Как ни парадоксально, причиной этого стал исход политического конфликта в августе 1991 года. Тогда политические силы, связанные с прежним режимом, не просто потерпели поражение, но вообще сошли с политической сцены. В то же время пестрая коалиция вокруг Ельцина, выступавшая под лозунгами демократизации, внезапно для самой себя стала победителем в конфликте союзной и республиканских элит по принципу «Победитель получает все». В других постсоветских странах власть либо полностью оказалась в руках прежних республиканских элит, представителей советской номенклатуры (как в том же Казахстане), либо в силу обстоятельств была разделена между несколькими группировками, часто вступавшими в тактические коалиции с национальными движениями. В терминах Лукана Вэя это был «плюрализм по умолчанию», присущий Украине и Молдове (→ Lukan Way: Pluralism by Default).

Таким образом, стимулы новых российских лидеров сводились к тому, чтобы закрепить свое политическое господство. Свободные выборы могли лишь помешать решению этой задачи — привести к поражению и потере власти. Создание новых формальных и неформальных политических (politics) коалиций с представителями прежнего режима тоже не способствовало бы удержанию власти. Более того, сама логика политических компромиссов была табуирована в глазах Ельцина и его окружения: во-первых, с учетом печального опыта Горбачева, которому многочисленные компромиссы помешали удержать власть в ходе перестройки; во-вторых, потому что по состоянию на осень 1991 года российские лидеры просто не нуждались в компромиссах. Поэтому победители августа 91-го стремились поставить барьеры на пути политических реформ, ведущих к дальнейшей демократизации России. В силу этих причин вместо компромиссов и выстраивания коалиций важнейшим инструментом внутренней политики в стране стала политическая поляризация.

В результате в сентябре–октябре 1991 года российское руководство выбрало основным приоритетом рыночные преобразования, отказавшись от политических реформ. На фоне действительно тяжелой ситуации в экономике страны политические преобразования казались несвоевременными. История не знает сослагательного наклонения, и мы никогда не узнаем, была ли реалистична в тот момент в России демократическая альтернатива. Одним из серьезных рисков в случае ее реализации могло стать усугубление территориальной дезинтеграции России. 

Сделав ставку на приоритетность радикальных рыночных реформ, российские лидеры резко сузили пространство для политического маневра. Ельцин провозгласил себя главой правительства страны, добившись «замораживания» прежних российских политических институтов. У него не было ни «плана Б» (что делать, если реформы не принесут быстрого, да и небыстрого успеха), ни вообще какого-либо плана политических преобразований. 

Стратегии реформ: politics vs policy

Такой подход повлек многочисленные проблемы. План финансовой стабилизации вскоре после начала в России рыночных реформ потерпел неудачу. Его реализации помешали, в частности, сохранение единой валюты в постсоветских странах вплоть до 1993 года и конфликт между правительством и Центральным банком. При более пристальном рассмотрении курса экономической политики российского правительства девяностых годов (→ Andrei Shleifer, Daniel Treisman: Without a map) выясняется, что он состоял из обилия компромиссов с различными секторальными и региональными группами интересов, готовыми обменять политическую лояльность на получение субсидий и трансфертов, контроль над активами в ходе приватизации предприятий и т.д.

Отчасти эти компромиссные решения помогали российским властям ограничивать региональный сепаратизм и поддерживать на плаву некоторые предприятия. В этом смысле «приоритетный» курс рыночных реформ в России девяностых годов не так уж сильно отличался от украинской экономической политики, которая была для украинских элит второстепенной по сравнению с задачей строительства новой государственности. Результатом стали характерные и для России, и для Украины гиперинфляция, приватизация предприятий в пользу «красных директоров» и «захват государства» олигархами. Другое дело, что в России бурный восстановительный рост экономики начался после завершения рыночных реформ девяностых, и именно на фоне этого роста проходил авторитарный поворот 2000-х. А Украине пришлось пережить куда более длительное экономическое восстановление, но она сохранила демократический потенциал.

Правительственный курс в Украине девяностых годов осуществляли отнюдь не рыночные либералы, а номенклатурные деятели и подчиненные им технократы от Пинзеника до Ющенко. Вместе с тем украинские политики сплошь и рядом вынуждены были идти на политические (politics) компромиссы, в ходе которых не только менялись составы правительства, во многом автономных от президента (в девяностые годы страна сменила девять кабинетов министров), но и рождалась новая украинская демократия. Напротив, в России компромиссы, затрагивавшие policy, имели лишь косвенное отношение к сфере politics. Она находилась под контролем Ельцина, и претензии остальных игроков на участие в ней вопреки воле главы государства тем или иным путем пресекались. Сам Ельцин выразил свой подход кратко, но емко: «Кто-то в стране должен быть главным… вот и все».

Этот принцип был закреплен и в конституции России 1993 года. Она фиксировала весьма обширные и слабо очерченные полномочия главы государства. По сути, все сдержки и противовесы сводились к запрету занимать президентский пост более чем два срока подряд. Позднее Ельцин своим указом перевел силовые министерства из подчинения правительства в подчинение президенту. В итоге конституция, принятая после завершения конфликта между Ельциным и парламентом в ходе плебисцита в декабре 1993 года, несмотря на обширную либеральную риторику, содержала в себе довольно существенный авторитарный потенциал.

Политическая поляризация ставила и элиты, и граждан России в ситуацию выбора между сохранением заведомо непривлекательного статус-кво и отказом от него в пользу еще более непривлекательной альтернативы (победа парламента над президентом осенью 1993 года или победа Зюганова над Ельциным в 1996-м). Это сделало поляризацию вполне эффективным средством удержания власти в руках Ельцина и его соратников.

По сути дела, этот прием, очень успешно использованный в 1993 и 1996 годах, позволял Кремлю маргинализовать умеренных политических игроков, которые в условиях коалиционной политики имели шансы на вхождение в состав правительств в качестве самостоятельных политических сил. Например, «Гражданский союз» в 1992–1993 годах или «Яблоко» после 1993 года. 

Напротив, в Украине в силу «плюрализма по умолчанию» политическая поляризация оказалась невостребованной. Тем самым путь к монополизации власти был закрыт. Поэтому Кравчуку в 1993 году пришлось отказаться от проведения плебисцита с вопросом «Либо я, либо парламент» (Ельцин провел его в апреле 1993-го). А Кучма в 1996 году вынужденно пришел к соглашению с парламентом о принятии новой конституции, в рамках которой полномочия парламента оказались шире, чем в России. Последующие украинские революции 2004 и 2014 годов стали продолжением этих процессов, начало которым было положено еще в девяностые.

Между тем для России реальная развилка в ходе выборов 1996 года состояла не столько в воображаемой альтернативе между Ельциным и Зюгановым, сколько в выборе между полным отказом от проведения президентских выборов из-за угрозы поражения Ельцина (на этом тогда настаивала часть президентской команды) и их проведением в заведомо неравных условиях, в принципе исключавших возможность поражения Ельцина. В итоге в ельцинском окружении в марте 1996 года возобладала вторая точка зрения. По большому счету, выбор в этот момент стоял между отказом России от электоральной демократии уже в 1990-е годы и откладыванием такого отказа вплоть до 2000-х.

Итоги 1990-х: утраченные иллюзии

Несмотря на то что Россия после 1991 года отказалась от демократизации, пойдя по пути рыночных реформ, институты электоральной демократии в стране в девяностые годы переживали процессы становления. Парламентские выборы 1995 года соответствовали многим критериям свободного и справедливого голосования (в отличие от выборов 1993-го, к которым не был допущен ряд потенциальных участников). Создавались многочисленные политические партии, происходило становление ряда региональных политических режимов, в основе которых лежали конкурентные выборы. 

Однако политические свободы в России в этот период развивались не столько благодаря сознательному выбору российских элит, который они сделали на развилках 1991, 1993 и 1996 годов, сколько вопреки ему. Во-первых, оказалась весьма велика инерция развивавшихся в ходе перестройки процессов демократизации, под лозунгами которых российские лидеры пришли к власти в 1991 году. Одномоментный поворот вспять те же самые политики были тогда осуществить не в силах. Во-вторых, процессы девяностых годов сопровождались глубоким упадком административного потенциала российского государства на фоне низкой популярности российского руководства и проводимого им политического курса. 

В таких условиях одномоментно свернуть демократические институты руками властей было заведомо нереалистично. Да и значительная часть российских элит не была заинтересована в подобном развитии событий. Наглядная иллюстрация этого — конфликт в окружении Ельцина в марте 1996 года между противниками выборов и сторонниками несправедливых выборов. Поэтому российская демократия на протяжении некоторого времени существовала в основном в силу того, что на тот момент никто не мог ее слишком сильно ограничить. Но многочисленные основания будущих ограничений, политические и институциональные, были заложены именно в 1990-е годы.

Финансовый кризис 1998 года с последующим дефолтом и девальвацией рубля нанес сильный удар по политико-экономической стратегии российских властей, которую они реализовывали с 1991 года. На фоне резко обострившейся борьбы за власть приоритетом оказались уже не политические или экономические реформы, а политическое (если не физическое) выживание Ельцина и его ближайшего окружения. Началась «война за ельцинское наследство». 

Хотя роль ключевого инструмента в этой борьбе играли демократические институты, особенно институт выборов, конфликт между «семьей» Ельцина и разношерстной коалицией элитных группировок, сложившейся вокруг Примакова и Лужкова, разворачивался как игра с нулевой суммой в борьбе за единственный главный приз: позицию преемника Ельцина на посту главы государства. В известной мере конфликт элит в ходе думских выборов 1999 года («Единство» vs «Отечество — Вся Россия») стал логическим завершением серии типологически сходных противостояний 1991, 1993 и 1996 годов.

Для Украины в условиях «плюрализма по умолчанию» исход конфликта элит как игры с нулевой суммой казался заведомо немыслимым. А Молдова в 1999 году решила и вовсе отказаться от проведения всеобщих президентских выборов, чтобы снизить риски игры с нулевой суммой для политических элит страны.

В России же никаких барьеров против новой (и на сегодняшний день последней по времени) игры с нулевой суммой воздвигнуто не было. Более того, задача демократизации страны, отставленная российскими элитами в сторону еще в начале девяностых годов, оказалась ими полностью отброшена за ненадобностью по завершении десятилетия, когда конфликт элит был исчерпан. Наоборот, рыночные реформы в начале 2000-х снова обрели повышенную приоритетность.

Таким образом, Россия на момент распада СССР оказалась по сравнению с другими постсоветскими странами в менее сложных условиях для решения задач посткоммунистической трансформации. Но решала она их выборочно и частично. Политические реформы были сознательно принесены в жертву экономическим преобразованиям. В России, как и в других постсоветских странах, они сопровождались глубоким и длительным спадом, лишь в 2000-е сменившимся ростом экономики.

Именно этот рост и стал триггером последующих целенаправленных усилий по выстраиванию авторитарного милитаризма в России. Но их фундамент был заложен еще в девяностые годы. Проект строительства нового российского авторитаризма оказался долгостроем из-за слабости государства, экономических проблем и фрагментации элит. Однако «работа над ошибками», которую Кремль предпринял в 2000-е и особенно в 2010-е годы, помогла довести проект до логического завершения.