Мифология победы: как последние пятьдесят лет политической истории России отразились в интерпретации праздника 9 Мая

Первоначальный фундамент нынешнего культа «Победы» был заложен в брежневскую эпоху. Помимо «парадной» официальной части, он в значительной мере был днем ветеранов — участников войны, которые надевали ордена и наполняли площади военными песнями. В то же время уже тогда праздник был «вшит» в государственную идеологию. Как отмечает историк Марк Эделе, в зеркальном отражении аргумента о том, как «культура поражения» поощряет социальные и политические инновации, советская «культура Победы» служила подтверждением успеха советской мобилизационной системы и использовала культ «великого прошлого» как блокатор спроса на изменения, становясь в результате инструментом «политики застоя». 

Подписанный Борисом Ельциным к 50-летней годовщине закон «Об увековечении Победы советского народа в Великой Отечественной войне» объявлял День Победы всенародным праздником, «который ежегодно отмечается военным парадом и артиллерийским салютом». Вернув традиционную советскую атрибутику, музыку и саму хореографию парада, эпоха Ельцина добавила в это зрелище религиозных тропов и новую российскую символику. Россия становилась правопреемницей «советской Победы», что должно было подтвердить легитимность нового режима и его органичность в контексте национальной истории. Кроме того, на фоне экономического кризиса и политической турбулентности День Победы являлся напоминанием о моменте величия страны, сыгравшей ключевую роль в общей истории России и Европы.

В начале правления Путина его политтехнологи позиционировали День Победы как объединяющий национальный праздник, символизирующий единство различных политических сил через общую историческую память и преодолевающий раскол между «советским» и «постсоветским». В этой смысле он был продолжением решения о возвращении советского гимна, который теперь соседствовал с российским триколором в качестве ключевого государственного символа. Однако уже на втором президентском сроке Владимира Путина в празднике все более нарастали черты этатистского культа и своего рода указания на возвращение России к органическому статусу «великой державы», утраченному в «лихих 90-х».

В значительной мере в противовес этому культу в 2012 году в Томске впервые прошло шествие с портретами родственников-фронтовиков, организованное местными журналистами и давшее начало инициативе «Бессмертный полк». Эта инициатива позиционировала себя как низовое, гражданское движение, делающее акцент на семейной памяти, понесенных в войне потерях и связи поколений. Инициатива возникла в разгар политических протестов против фальсификации итогов думских выборов 2011 года и во многом продолжала их практики сетевой солидарности и самоорганизации.

Возникновение инициативы также отсылало к основной идеологической полемике в интерпретации «Победы». Либеральный, демократический нарратив трактовал ее как подвиг народа, совершенный помимо тоталитарной государственной машины или даже вопреки ей. Этатистская интерпретация, наоборот, видела в этой машине источник и главное условие «великой Победы», оправдывающей ее репрессивно-патерналистскую природу.

Однако после поражения протестного движения и консервативного поворота в российской политике, ознаменовавшего третий президентский срок Путина, движение было фактически апроприировано властями. Массовое производство и раздача штендеров и портретов, часто не имеющих отношения к реальным родственникам участников шествия, свели инициативу к ритуалу, патронируемому государством.

В то же время каноническая часть праздника с парадом на Красной площади на фоне аннексии Крыма и нарастающего конфликта с Западом окончательно превратилась в символ непреходящего величия державы. Державы, спасшей от фашизма бессильную на тот момент Европу, которая теперь, теряя свою историческую идентичность, предпочитает об этом неблагодарно не вспоминать. День Победы не становился центральным элементом государственного культа, но, в отличие от ельцинского времени, акцентировал не единство исторической судьбы России и Европы, а скорее их разъединенность и противопоставленность.

Дальнейшая эволюция главного государственного праздника следовала в фарватере авторитарной трансформации государственной идеологии и институтов, а потому дополнялась элементами сакрализации и репрессивности.

Появившаяся в Уголовном кодексе еще в 2014 году статья 354.1 о «реабилитации нацизма» криминализировала отрицание фактов преступлений нацизма, установленных Нюрнбергским процессом, но была также дополнена оговоркой о «распространении заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны». Ее появление предвосхищало начало «боев за историю», в которых официозный нарратив противопоставлял «правильную», патриотическую интерпретацию событий войны неправильной — «враждебной» и инспирированной Западом.

Если в первые годы число осужденных по статье о реабилитации нацизма исчисляется единицами, то в 2021–2022 годах число признанных виновными по основному обвинению возрастает до 28–30 человек в год, а в 2023–2024-м — до чуть более 50 (по данным Судебного департамента). Атмосфера репрессий вокруг темы «Победы» утверждала, с одной стороны, монополию государства на интерпретацию истории, а с другой — сакральный статус «Победы», посягательство на который подрывает устои государства. Поэтому по этой статье преследуются как «враги режима», продвигающие либеральный нарратив подвига, совершенного помимо государства или вопреки ему, так и люди, сушащие носки на «Вечном огне».

День Победы официально позиционируется как «священный» и даже «святой» для россиян праздник, а риторика официоза изобилует религиозными терминами. Важную роль в процессе ее сакрализации играет Русская православная церковь. Как отмечает исследовательница Екатерина Клименко, после интронизации патриарха Кирилла в 2009 году РПЦ стала активно продвигать интерпретацию Великой Отечественной войны, построенную на концепции мученичества. Ежегодные памятные церемонии, организуемые РПЦ, представляют собой сложный ритуал, в котором церковные службы и военные парады, молитвы и марши образуют синтез православной духовности и милитаристской символики.

И государство, и церковь подготавливали почву для того, чтобы использовать воплощенный в празднике «Победы» миф Великой Отечественной войны для оправдания новой войны — полномасштабного вторжения в Украину. Эту войну идеологический официоз интерпретировал как продолжение или новый этап противостояния фашизму, под которым теперь могут пониматься как украинский национализм, так и европейский либерализм, а церковь — как подвиг противостояния царству антихриста и разлагающего безверия (→ Николай Митрохин: Жатвы войны).

Как показывают опросы общественного мнения, именно после 2014 года праздник победы начинает все более восприниматься как главный национальный праздник. Затмевая, с одной стороны, главный собственно религиозный праздник — Пасху — и частично перетягивая на себя эмоциональный потенциал квазирелигиозного, частного и семейного Нового года. Данные опросов Фонда общественного мнения (ФОМ) демонстрируют, что в 2000-х и начале 2010-х годов День Победы и Пасху готовы назвать важнейшими праздниками около 30% респондентов, а около 80% характеризуют так Новый год, остающийся для постсоветских людей субститутом Рождества. С 2015 года значимость Дня Победы растет, а после 2017-го он даже начинает «отбирать» популярность у Нового года.

«Какие из следующих праздников для вас самые важные?», 1998–2024, % от числа опрошенных

При том что к результатам опросов в авторитарном и репрессивном климате мнений следует относиться с осторожностью (лояльно настроенные контингенты, возможно, соглашаются участвовать с большей вероятностью), можно констатировать, что в них рельефно отражается эффект «победной» пропаганды. Так, за последние десять лет, показывают опросы ФОМ, с 37 до 55% возросла доля тех, кто отвечает, что одержать победу с меньшими человеческими потерями было невозможно. Либеральный нарратив утверждает обратное, подчеркивая таким образом пренебрежение к жизням людей со стороны авторитарно-этатистской идеологии. В этом контексте логично, что с ростом доли оправдывающих жертвы растет и доля одобрения политики Сталина во время войны. В 2000-е годы ее оценивали положительно 40% опрошенных, в начале 2010-х — 46%, а в 2025-м — уже 63%. Сопоставимые изменения произошли и в представлениях о составе антифашистской коалиции. Десять лет назад 74% россиян знали, какие страны были союзниками СССР в тот период, сегодня — 54%. В то же время осведомленность о том, какие страны выступали на стороне нацистской Германии, не изменилась: 58% в 2015 году и 57% в 2025-м. Это свидетельствует о том, что из общественного дискурса целенаправленно изымается представление о роли союзников.