Пропаганда в сетевой среде: как менялась пропаганда в эпоху социальных медиа и в условиях войны

Трансформация пропаганды в сетевой среде и пропагандистская триада

На ранних этапах развития веб-коммуникаций и социальных сетей кибероптимисты полагали, что новые информационные технологии будут способствовать развитию критического мышления и повышению иммунитета к пропаганде, эффективность которой связана с механизмами контроля информационных потоков и иерархической структурой медиасреды XX века. Так, автор концепции сетевого общества Мануэль Кастельс считал, что сети ослабляют суверенитет традиционных государственных институтов. Однако, как мы видим на примере российской-украинской войны, российская информационная политика и пропаганда относительно успешно выполняют поставленные перед ними задачи в том числе в социальных сетях. «Конец пропаганды», как и «конец истории», не состоялся. Вместо этого мы наблюдаем, как традиционная пропаганда адаптируется, чтобы оставаться эффективной и достигать своих политических целей в меняющейся информационной среде. 

Способность российских властей поддерживать легитимность войны и связанных с ней политических решений свидетельствует об успехе пропаганды. Несмотря на критический взгляд на опросы общественного мнения в авторитарных условиях, невозможно игнорировать тот факт, что так или иначе большинство респондентов активно или пассивно поддерживают российскую агрессию в Украине, а массовые протесты против войны сошли на нет. Таким образом, данные опросов и коллективное поведение российского населения являются индикаторами эффективности пропаганды как формы стратегической коммуникации, задача которой — при помощи информационных манипуляций с общественным сознанием достичь именно таких политических целей.

Помимо внутренней пропаганды, следует обратить внимание и на внешнюю, направленную на международную аудиторию. С одной стороны, российской пропаганде не удалось значительно повлиять на политические и бизнес-элиты в Европе и США и остановить многочисленные пакеты международных санкций. С другой стороны, последние отчеты Европейской комиссии указывают на тревожные данные о распространении пропаганды и ее потенциальном влиянии на электоральные процессы и общественную безопасность: как минимум 165 млн человек в странах Евросоюза так или иначе увидели сообщения, связанные с российскими пропагандистскими источниками, в то время как общее число просмотров этого контента достигло 16 млрд. Аналитики Европейской комиссии также указывают на провал попыток изолировать европейские аудитории от информационного влияния российских властей средствами алгоритмического контроля соцсетей. Свидетельства проникновения российских и пророссийских нарративов в общественное мнение не только внутри, но и вне России многочисленны. Особенно эти успехи заметны за пределами Евросоюза, в регионах глобального Юга, в частности в ряде стран Африки и Южной Америки, где российское информационное влияние находит отклик благодаря антиамериканским общественным настроениям и популярности антиколониальных нарративов.

Исследователи по-разному осмысляют развитие российской пропаганды в новой информационной среде. Американская исследовательница Сара Уоттс выдвигает концепцию «перенастроенной пропаганды», согласно которой «приверженность дезинформации и манипуляциям, в сочетании с возможностями новой цифровой эпохи, дает особые преимущества репрессивному режиму, который может активно формировать новые медианарративы» (→ Sarah Oates: Russian Media in the Digital Age). Исследователи из Гарварда предлагают концепцию «сетевой пропаганды», чтобы показать, как социальные сети создают благоприятную среду для пропагандистов (→ Yochai Benkler et al.: Network Propaganda Manipulation). Концепция «компьютерной пропаганды» Филиппа Ховарда и его коллег из Оксфорда (→ Samuel C. Wooley, Philip N. Howard: Political Communication; Sergey Sanovich: Computational Propaganda in Russia) рассматривает роль новых технологий, в том числе ботов, а также больших данных для повышения эффективности достижения пропагандистских целей. В своих исследованиях я выдвигаю концепцию «пропаганды соучастия», согласно которой эффективность сетевой пропаганды связана с тем, что новые технологии позволяют вовлекать людей в ее распространение, превращая их не просто в потребителей, а в активных участников процесса создания и продвижения контента (→ Gregory Asmolov: The Effects of Participatory Propaganda). Подобный подход фокусирует внимание на связи между социализацией пропаганды как формы коллективного действия и ее интернализацией, то есть степенью ее проникновения в мировоззрение отдельного индивида. 

Вместе с тем ни одна из этих концепций, как представляется, не позволяет в достаточной степени раскрыть вопрос о причинах эффективности и специфических механизмах российской пропаганды после начала полномасштабного вторжения в феврале 2022 года, не объясняет, почему значительная часть российского населения продолжает верить государственной пропаганде и почему она находит отклик за пределами России. 

Для понимания особенности авторитарной и в том числе российской модели пропаганды необходимо прежде всего обратить внимание на треугольник взаимосвязанных элементов: дезинформацию, изоляцию и устрашение. Первый элемент триады — дезинформация — напоминает, что пропаганда — это форма информационной манипуляции с целью достижения политического эффекта. Те или иные формы манипуляции используются в политических целях, в том числе и в демократических странах — хотя здесь они ограничены механизмами контроля со стороны независимых медиа и сетевого гражданского общества, описанного автором этого термина Уильямом Даттоном как «пятая власть» (→ William H. Dutton: The Fifth Estate).

Принципиальные различия связаны с двумя другими элементами триады. Второй элемент — это степень изоляции того информационного пространства, где происходят манипуляции. Иными словами, в авторитарной среде пропаганда работает в условиях ограничения информационной конкуренции при помощи цензуры, которая обеспечивает доминирование провластных источников информации. В России начиная с февраля 2022 года мы видели широкий спектр мер по изоляции медиа и сетевой сферы. Впрочем, следует отметить, что определенные формы изоляции, например блокаду отдельных российских государственных каналов, можно наблюдать также в странах Европы и в Украине. Поэтому роль второго элемента триады невозможно анализировать вне контекста третьего элемента — степени устрашения тех, кто пытается отклониться от той доминантной версии реальности, которую продвигает пропаганда.

Эффективная изоляция информационной среды базируется на сочетании технических мер по блокировке потоков информации и юридических мер по запрету тех или иных источников и мнений. Ни одно государство не способно сегодня полностью изолировать информационную среду исключительно техническими средствами, без применения жестких санкций и насилия в отношении нарушителей информационного режима. В авторитарных режимах степень этих санкций и уровень насилия принципиально выше. Более того, провал политики изоляции здесь часто компенсируется радикальностью мер насилия, цель которых — устрашить потенциальных нарушителей. 

Ключевой элемент, обеспечивающий эффективность российской пропаганды, — это не качество дезинформации и не успех механизмов изоляции, а в первую очередь меры устрашения. Это стало особенно заметно после ряда показательных процессов над теми, кто высказывался против вторжения в  Украину. Закон о «фейках» про российскую армию (статья 207.3 УК) позволил отправить за решетку на длительные сроки многих, высказывавших мнения, которые подрывали официальную картину мира. Помимо растущего числа уголовных дел за высказывания в соцсетях, российские власти используют дополнительные средства давления на «нарушителей»: постоянно пополняют списки «иностранных агентов» и «нежелательных организаций», которые становятся одновременно и механизмами повышения степени изоляции, и инструментами устрашения.

Таким образом, хотя пропагандой занимаются обе стороны конфликта, разница между ними заключается в уровне конкурентности информационной среды. В открытой информационной среде уровень конкурентности достаточно высок, а уровни изоляции и устрашения относительно низки, что осложняет пропаганду. Авторитарные режимы стремятся повысить ее эффективность за счет снижения уровня конкурентности среды и трансформации ее в максимально закрытую. При этом механизмы изоляции подкрепляются там постоянно развивающимися механизмами устрашения, которые повышают цену для тех, кто выступает против правил закрытой информационной среды и пытается конкурировать с пропагандой. 

Условия войны создали в России возможности для качественного скачка как в уровне изоляции, так и в степени устрашения — и в итоге для окончательной трансформации все еще относительно открытой информационной экосистемы в изолированную и закрытую. Силы, готовившие эту трансформацию, давно ждали своего часа, но качественный скачок мог произойти только в условиях глубокого кризиса. Такой кризис, по мысли итальянского философа Джорджо Агамбена, формирует условия «чрезвычайного положения» и дает суверену возможность принципиально поменять правила игры.

Пропаганда между вертикальной и горизонтальной мобилизацией 

Пропаганда — это не только инструмент формирования общественного мнения, но и механизм конструирования желаемого поведения целевых аудиторий в условиях тех или иных политических кризисов. Такое понимание пропаганды стало особенно важным в современной информационной среде, где сетевые платформы предоставляют не только возможность получения информации, но и инструменты реагирования на нее и кооперации. Получая информацию, человек может принять решение не только отреагировать на нее (лайк, комментарий) и поделиться ей, таким образом повысив ее видимость, но также может использовать цифровые инструменты участия в тех или иных действиях (краудфандинг, краудсорсинг и пр.). Спектр реакций на информацию, связанную с войной, может располагаться в диапазоне от вовлеченности (мобилизация) или символической поддержки до нейтрального игнорирования или той или иной формы отстранения и протеста. 

Иными словами, любой пропагандистский месседж — это либо предложение разных форматов участия, либо, наоборот, стремление сформировать пассивную позицию относительно содержания сообщения. Поэтому я предлагаю рассматривать функцию пропаганды в сетевой среде на основе следующего определения: пропаганда — это целенаправленное усилие по формированию отношений между индивидуальным получателем информации (субъектом) и его окружением путем распространения символических смыслов с целью поддержки определенного образа действий субъекта в отношении объектов деятельности (→ Gregory Asmolov: The Effects of Participatory Propaganda).

В такой перспективе анализ российской пропаганды требует прежде всего ответа на вопрос, какие ожидаемые модели поведения целевой аудитории являются для распространителя пропаганды желаемыми в контексте российской агрессии против Украины: хочет ли он поддержать масштабную мобилизацию общества в ее поддержку или/и нейтрализовать любые формы протеста против войны. В зависимости от того, как подается информация о конфликте, люди могут принять решение либо мобилизоваться через вертикальные структуры государства, либо игнорировать конфликт и продолжать обычную жизнь, уклоняясь от навязанных форм вертикальной мобилизации, либо мобилизоваться через низовые горизонтальные структуры (как в поддержку, так и против войны). 

Российская пропаганда военного времени в этом отношении выглядит внутренне противоречивой. С одной стороны, она пытается запугать потребителя опасностью агрессии со стороны Запада и сформировать таким образом мобилизационные установки. С другой, она, например, запрещает называть войну войной, тем самым понижая степень угрозы. Иными словами, пытается запугать и тем самым мобилизовать целевые аудитории и параллельно убедить их, что «войны» нет, а «специальная военная операция» идет четко по плану, то есть ограничить мобилизацию. Однако, по сути, это противоречие является элементом стратегической коммуникации, позволяющей достигать одновременно противоположных целей: с одной стороны, поддерживать пассивность аудитории для нейтрализации протестных настроений, а с другой — сохранять латентный ресурс для вертикальной мобилизации.

Различие целевых установок в качестве ответа на конфликт и его угрозы особенно заметно при сравнении с украинским опытом. С 2014 года нарративы, подчеркивающие экзистенциальную угрозу со стороны России и ограниченность возможностей Украины по защите от этой угрозы, были тесно связаны с различными формами горизонтальной мобилизации украинского общества — формированием добровольных батальонов и стимулированием разных формы волонтерства (→ Gregory Asmolov: The transformation of participatory warfare). В то время как спустя несколько лет после начала открытого противостояния украинские власти постепенно пытались перевести часть форм мобилизации из горизонтальных в вертикальные, российские власти изначально относились к любым формам низовой мобилизации как к рискам. Таким образом, функции российской пропаганды следует рассматривать в контексте трений между горизонтальными и вертикальными формами мобилизации.

Анализируя историю сетевой мобилизации в России за последние пятнадцать лет, можно отметить, что в начале этого периода в ситуациях кризисов преобладали горизонтальные и низовые формы мобилизации. Так, во время пожаров 2010 года социальные сети и краудсорсинговые платформы формировали картину, в которой кризис находился вне контроля властей и единственной формой отпора стихии выглядела гражданская мобилизация. Таким образом сетевые технологии создавали и запрос на горизонтальную мобилизацию, и инструменты, позволяющие организовать низовые структуры для решения задач, связанных с кризисом. При этом потеря контроля над гражданской мобилизацией была расценена российскими властями как высокий политический риск. Именного с этого момента начинается история выстраивания в сетевой горизонтали мобилизационной вертикали через разработку технологий вертикального краудсорсинга (→ Gregory Asmolov: Vertical Crowdsourcing in Russia). 

Своего пика эти усилия достигли во время эпидемии коронавируса, когда государственные инициативы по сетевой мобилизации наподобие платформы ДОБРО.РФ и проекта #МЫВМЕСТЕ почти полностью вытеснили попытки горизонтальной мобилизации на гиперлокальном уровне (как, например, в случае независимого сетевого проекта «Ковидарность»). Однако технологии вертикальной кризисной мобилизации не могут работать без государственной информационной поддержки, которая направляет гражданскую мобилизацию в нужное русло, подчеркивая эффективность работы государства в кризисной ситуации и контролируя спектр мобилизации. С февраля 2022 года основная задача Кремля состояла в том, чтобы поддержать наиболее традиционные формы мобилизации через военный призыв, сохраняя при этом контроль за низовыми волонтерскими инициативами. 

В результате с одной стороны мы видели эксперименты по использованию сетевых платформ для военной мобилизации, в том числе через достройку системы «Госуслуги» (хотя эти попытки оказались относительно безуспешными из-за неспособности эффективно интегрировать различные базы данных), а с другой — попытки независимых гражданских инициатив переключиться на создание инструментов уклонения от вертикальной мобилизации. Если в 2010 году краудсорсинговая платформа «Карта помощи» мобилизовала россиян для борьбы с пожарами в лесах, то 12 лет спустя, в 2022 году сетевая инициатива «Идите лесом» посылала россиян в леса, чтобы избежать участия в войне (мобилизации). В зависимости от того, какая «картина мира» в отношении войны преобладает в целевых аудиториях, они могут принять необходимость вертикальной мобилизации или же попытаться ее избежать. Иными словами, в горизонтали произошла принципиальная смена установки от форсирования мобилизации (2009) к уклонению от мобилизации в контексте текущей войны. 

Институциональная траектория: от краудсорсинга и аутсорсинга к инсорсингу пропаганды («Диалог» против «фабрики троллей»)

Траектория развития российской сетевой пропаганды тесно связана с изменениями организационной модели ее устройства. Изначально российские власти обладали ограниченными ресурсами и навыками работы в сетевой среде. Поэтому первой моделью стало привлечение внешних структур для сбора и распространения информации, а также для попыток контроля за информационными потоками. Подобная краудсорсинговая модель пропаганды, связанная с понятием пропаганды соучастия, появилась во время президентства Дмитрия Медведева. 

Одним из ее элементов стала сервисная пропаганда. Согласно этому подходу, позитивный имидж государства может формироваться путем имитации эффективных каналов обратной связи: оперативной реакции властей на жалобы населения, будь то ямы на дорогах, проблемы с ЖКХ, протечки крыш или беспредел со стороны чиновников. В сервисной пропаганде имитация механизма обратной связи, создавая для целевых аудиторий символический конструкт эффективного государства, заменяет традиционную идеологическую пропаганду, стремящуюся донести до целевых аудиторий те или иные смыслы. Для такой пропаганды ключевым элементом является сетевой мониторинг, призванный идентифицировать очаги социальной напряженности и недовольства, которые затем используются для демонстрации эффективности государства. 

К примеру, проект «Россиябездураков», созданный администрацией Медведева, предлагал жаловаться на коррупцию и нарушение прав со стороны местных властей и обещал наказать виновных. Часть проектов сервисной пропаганды копировала гражданские инициативы, к примеру краудсорсинговый проект команды Алексея Навального «РосЯма». Флагманским проектом сетевой пропаганды стала платформа московского правительства «Активный гражданин» (→ Yana Gorokhovskaia: From Local Activism to Local Politics). Одновременно стали появляться проекты по приобщению пользователей интернета к обнаружению «незаконного контента». Формирование кибердружин, по сути, стало первой попыткой краудсорсинговой интернет-цензуры.

Однако результативность краудсорсинговых инициатив оставалась относительно ограниченной. В то время как государство еще не обладало достаточными внутренними ресурсами для работы в сетевой среде, возникла потребность в контрагентах, которые могли бы эффективно выполнять поставленные задачи. Так на смену краудсорсинга пропаганды на первый план вышел аутсорсинг. Первым заметным агентом аутсорсинга государственной пропаганды стало движение «Наши». «Сетевое облако» их присутствия в LiveJournal было замечено исследователями из Гарвардского университета в рамках создания карты российской блогосферы еще в 2010 году (→ Брюс Этлинг и др.: Публичный дискурс в российской блогосфере). Однако одним из наиболее эффективных аутсорсинговых агентов стала так называемая фабрика троллей Евгения Пригожина. Ее сотрудники овладели технологиями того, что было описано оксфордскими исследователями как «компьютерная пропаганда», включая продвижение контента через ботов и контроль за ходом публичных дискуссий с помощью троллей. Одновременно ряд задач, связанных с контролем над информационным пространством, выполнялся хакерскими группировками. 

В том время как внимание исследователей было сфокусировано на пригожинской «фабрике троллей», в России развивалась еще одна структура, ставшая основной для контроля над общественным мнением с февраля 2022 года. Это автономная некоммерческая организация (АНО) «Диалог». Название объясняет ее задачу — выстраивать механизмы коммуникации между властью и целевыми аудиториями в интернете, которые апробировались в рамках модели сервисной пропаганды в крупных урбанистических центрах. Изначально эти механизмы предполагали кооптацию гражданских краудсорсинговых проектов и создание отдельных прогосударственных интернет-площадок. Однако позже власти пришли к тому, что эффективное встраивание вертикали в горизонталь для управления общественным мнением требует более системного подхода как с точки зрения контроля над основными социальными сетями и их алгоритмами, так и с точки зрения организационной структуры сетевого взаимодействия с пользователями. Последнее и стало задачей АНО «Диалог». 

Работа «Диалога» начиналась в Москве и в Подмосковье с платформы «Добродел», созданной для сбора жалоб на работу государственных и муниципальных органов. Однако с 2020 года по запросу кремлевской администрации приоритетом ее работы стали регионы. Так в каждом субъекте РФ появился Центр управления регионом (ЦУР). ЦУРы координировались из Москвы и не подчинялись местным губернаторам, то есть стали новым элементом системы контроля центра за регионами (→ Николай Петров: Ухо государево). ЦУРы занимались мониторингом недовольства людей на местном уровне, связанного в первую очередь с бытовыми проблемами (ЖКХ, медицина, транспорт и т.д.), и предложением решений, призванных погасить очаги социально-политического напряжения. Для этого, в частности, создавались популярные региональные паблики в социальных сетях, позволявшие эффективно влиять на мнение местных целевых аудиторий, а также осуществлялась поддержка сетевого присутствия региональных чиновников. Быстрое символическое реагирование на социальные запросы создавало иллюзию прямого и оперативного общения с властью. 

Благодаря «Диалогу» вертикаль смогла проникнуть глубоко в сетевую горизонталь и создать эффективные механизмы контроля общественного мнения. Работа велась в сетевых платформах (в первую очередь в «ВКонтакте») и в благоприятной для пропагандистов алгоритмической среде, где механизмы определения видимости контента подконтрольны государству. Именно эта аутсорсинговая деятельность «Диалога» и системная работа с региональной аудиторией в социальных сетях, в том числе благодаря ЦУРам, заложили фундамент относительно эффективной сетевой пропаганды после февраля 2022 года. 

Однако еще до полномасштабного вторжения России в Украину стало понятно, что работа «Диалога» выходит за пределы региональной повестки и выполняет государственные информационные задачи федерального уровня. Одним из таких кейсов стала информационная поддержка голосования за  поправки к  конституции летом 2020 года. Кроме того, в 2020 году «Диалог» стал одним из основных исполнителей задач, связанных с информированием населения и контролем информационной ситуации в социальных сетях во время пандемии коронавируса (был создан Информационный центр по мониторингу ситуации и запущен сайт «Стопкоронавирус.рф»). Одним из основных направлений здесь стала борьба с так называемыми фейками, то есть с любой информацией, которая отклонялась от официальной картины развития пандемии как с точки зрения количества жертв, так и с точки зрения эффективности государства в борьбе с ней (подробнее об этом — в расследовании Би-би-си). 

Те же практики и инструменты «борьбы с фейками» были использованы после начала полномасштабной войны с Украиной (запущены сайт и популярный Telegram-канал «Война с фейками»). В результате понятие «фейк» стало одним из центральных элементов российской пропаганды, который выполняет несколько функций: 1) фиксирует отклонения от официального информационного курса, 2) приобщает целевую аудиторию к поиску подобных отклонений в рамках пропаганды соучастия, а также 3) легитимирует запрет определенного контента и преследование тех, кто его создает или распространяет. Понятие «фейк» стало связующим для всех углов треугольника пропаганды: манипуляции, изоляции и устрашения. 

Согласно расследованию «Медузы», работа «Диалога» во время войны включала в том числе разработку рекомендаций по реагированию на критику в социальных сетях складывавшейся на фронте ситуации, в частности — на резонансные новости об отсутствии боеприпасов и  провизии у  российских военных. По сути, «Диалог» стал выполнять аутсорсинговые функции по обеспечению в социальных сетях интересов Министерства обороны РФ. Это неминуемо привело к столкновению с другой структурой, работавшей в этой области и также часто выполнявшей информационные заказы Кремля, — «фабрикой троллей» Евгения Пригожина, которая в первую очередь представляла интересы главы ЧВК «Вагнер».

Конфликт между Пригожиным и Министерством обороны, таким образом, проецировался в информационный конфликт между двумя ключевыми структурами аутсорсинга сетевой пропаганды — «Диалога» и «фабрики троллей». Однако если последняя всегда оставалась внешним подрядчиком, то «Диалог» глубоко интегрировался в системы российской власти. Таким образом обозначилась тенденция постепенного перехода от аутсорсинговой модели пропаганды в социальных сетях к инсорсинговой. Одной из основных характеристик этой трансформации является механизм рекрутинга человеческих ресурсов. Как показало недавнее расследование «Новой газеты Европа», в работе «Диалога» место «цифровых наемников» Пригожина заняли бюджетники.

Подходы «Диалога» и «фабрики троллей» к созданию контента также принципиально отличались. Если пригожинская структура скорее занималась созданием и продвижением определенного типа идеологического контента и влиянием на онлайн-дискурс через механизмы компьютерной пропаганды, то структуры «Диалога» были больше ориентированы на практики, связанные с интернет-маркетингом, мониторингом и работой с целевыми аудиториями в регионах. Прямой конфликт между Министерством обороны и ЧВК «Вагнер» привел к тому, что структуры «Диалога» стали отвечать за погашение рисков, создаваемых критикой со стороны структур Евгения Пригожина.

Конфликт между «Диалогом» и «фабрикой троллей» стал по сути конфликтом сетевых элит, которые на протяжении последнего десятилетия соперничали в оказании услуг российским властям в области информационного влияния. В результате борьбы, которая происходила как в информационном, так и в физическом пространстве, летом 2023 года, после мятежа Пригожина, «фабрика троллей» прекратила свое существование. Сетевые наемники, чья лояльность всегда оставалась под вопросом (так же как и лояльность наемников ЧВК), были вытеснены структурой, находившейся под контролем Кремля. 

Победа «Диалога» над «фабрикой троллей» иллюстрирует смещение акцентов в пропагандистской стратегии — от идеологии к сервисной пропаганде, основанной на маркетинговых механизмах. Она также свидетельствует о переходе от аутсорсинга, где приходится полагаться на агентов сетевого влияния, чья лояльность не может быть гарантирована, к инсорсингу, то есть к использованию структуры, созданной властью для эффективной работы в информационном пространстве внутри государственной системы.

Вместе с тем различные формы «лояльного аутсорсинга» остаются важным элементом российской пропаганды. Международная группа журналистов опубликовала расследование о 15 российских некоммерческих организациях, которые получают деньги на различные информационные проекты от российских властей. Журналисты отмечают, что АНО удобны для выполнения пропагандистских задач, так как не должны соблюдать правила, связанные с законом о госзакупках. 

Некоторые АНО занимаются работой с определенными целевыми аудиториями, например с молодежью, фокусируясь на мониторинге контента молодых пользователей в соцсетях. Ряд продюсерских центров, например «Интеграция», занимаются работой с лояльными властям инфлюенсерами как новым типом инструмента управления общественным мнением. Некоторые подобные организации, например Агентство социального проектирования, занимаются работой с целевыми аудиториями вне России (например, в Латинской Америке) и выполнением заказов по дискредитации украинского руководства, стремясь способствовать эффекту раскола внутри политических элит зарубежных стран. Таким образом, подрядчиками для исполнения пропагандистских задач остаются внешние структуры, однако зачастую они создаются Кремлем специально или полностью контролируются российскими властями. В отличие от «фабрики троллей», эта система по своей сути не является аутсорсинговой, а скорее напоминает скрытую форму инсорсинга, подразумевающую достройку формально внешних, но при этом полностью лояльных и глубоко интегрированных в систему структур.

Адаптивная и кризисная сетевая пропаганда

Переход от пропаганды, которая базируется на относительно стабильных идеологических конструктах и продвижении определенных идей, к пропаганде, которая работает на основе маркетинговых методов, мониторинга и механизмов обратной связи, требует отдельного обсуждения. Такую пропаганду можно описать как адаптивную. Понятие сервисной пропаганды указывает на исторические корни этого явления, однако в контексте российско-украинской войны важно отметить его роль как коммуникационной стратегии, направленной на обеспечение внутренней легитимности и «устойчивости» авторитарного режима в сетевой среде. 

Как отмечает исследователь Анна Литвиненко, российская пропаганда часто коммуницирует противоречивые месседжи — их содержание зависит от целевой аудитории, к которой она обращается (→ Anna Litvinenko: Propaganda on demand). Это указывает на отсутствие стабильной идеологической основы, вокруг которой строятся нарративы, и готовность подстраиваться под разные группы потребителей. «Конец идеологии» в таком типе пропаганды связан с тем, что содержание конкретного пропагандистского месседжа по своей сути оказывается вторичным. Первичным же является сохранение баланса системы через нивелирование возможных информационных вызовов, снижение политических рисков и обеспечение благоприятной среды для реализации курса властей. Эффективность адаптивной пропаганды обеспечивается глубоким проникновением в горизонталь и одновременно контролем за алгоритмами, которые определяют степень видимости или невидимости контента.

Так, благодаря своему адаптивному характеру российской пропаганде удается эффективно лавировать между отрицанием состояния «войны», с одной стороны, и необходимостью масштабной мобилизации, с другой (о чем уже упоминалось). При этом в случае объявления мобилизации российские власти успешно идентифицируют региональные очаги напряжения и купируют соответствующие риски не только благодаря созданию месседжей, способных нивелировать недовольство, но и с помощью глубинного присутствия в российских социальных сетях как на федеральном, так и на региональных уровнях. Вариативность в описании целей агрессии против Украины также является ярким примером постоянной адаптации месседжа в зависимости от успехов российской «военной операции» и международного политического контекста. В этом случае мы видели трансформацию месседжей, подразумевающих быструю победу и «денацификацию» Украины, в нарративы, объясняющие затяжной характер войны противостоянием с «коллективным Западом», которое не предполагает быстрой победы, но необходимо для «выживания» России как суверенного государства.

Вместе с тем в ходе войны возникали ситуации, в которых для сохранения информационных условий политической стабильности этого ресурса адаптивности не хватало. Это происходит, когда диссонанс между месседжами, которые продвигались пропагандой, и реальностью становился слишком заметным. При этом механизмов цензуры также не хватало, чтобы скрыть суть происходящего с помощью изоляции или запугивания. Именно такую ситуацию можно было наблюдать в момент отступления российской армии в Харьковской и Херсонской областях осенью 2022 года, а также в ходе мятежа Пригожина в июне 2023-го. Возникающий диссонанс угрожал подорвать доверие к власти и переложить ответственность за события, не вписывающиеся в созданную пропагандой «картину реальности», на режим и его лидера.

В эпизодах, когда адаптивная пропаганда не справлялась со своими задачами, можно было наблюдать рождение нового жанра — кризисной пропаганды, — который возникал на пересечении двух форм — пропаганды и кризисной коммуникации (→ Gregory Asmolov: Crisis Propaganda). Напомним, что пропаганда — это информационная манипуляция общественным мнением с целью достижения желаемого типа поведения целевой аудитории. В то время как кризисная коммуникация — это реакция на неожиданное негативное событие, которое может привести к репутационному ущербу для властей, если на них будет переложена ответственность за произошедшее. Основная миссия возникающего на этом пересечении жанра состоит не только в защите лидеров страны от возложения на них ответственности, но также в поисках новой легитимности для продолжения войны.

В случае отступления из Херсона был, с одной стороны, оперативно идентифицирован спектр виновных в ситуации — ими стали кадры на местах, которые некорректно информировали о положении на фронте и вводили в заблуждение центральные власти, те, кто подорвал боеспособность российской армии в 1990-х («либералы»), а также те, кто сеял панику (например, оппозиционные СМИ). В то же время объяснение провала требовало оперативного пересмотра «портрета врага» — переключения фокуса противостояния с властей Украины на силы НАТО. Таким образом кризисная пропаганда достигала основной цели — выведения властей и лидера из зоны ответственности и, наоборот, позиционирования их как главного ресурса для разрешения кризиса. 

Аналогичным образом в ходе мятежа Пригожина, ставшего продолжением его конфликта с политическими элитами и руководством Министерства обороны, все медийные ресурсы были брошены на то, чтобы выставить главным виновником подрыва единства и политической стабильности самого Пригожина, позиционируя при этом Путина как эффективного кризисного менеджера, который разрешает конфликт и обеспечивает восстановление единства. Информационная реакция Кремля на мятеж продемонстрировала способность трансформировать кризис в демонстрацию прочности позиций российского президента. Менее чем через сутки на всех телевизионных каналах начался «парад лояльности»: губернаторы один за другим присягали президенту и повторяли месседжи кризисной пропаганды, изображавшие его не как причину мятежа, а как единственного человека, который способен справиться с созданными мятежом угрозами. По сути, задача кризисной пропаганды — превратить кризис из угрозы для стабильности в очередное утверждение ее гарантий, связанных с лидером. 

При этом социальные сети не стали пространством формирования альтернативных нарративов, которые могли бы эффективно противостоять официальной пропаганде и мобилизовать симпатии аудитории к Пригожину и его ЧВК. Во многом это стало результатом проникновения вертикали на горизонтальный уровень сетевых коммуникаций, в том числе результатом контроля региональных сетевых информационных площадок. И если боевики ЧВК «Вагнер» могли в течение какого-то времени успешно продвигаться в сторону Москвы, то сотрудники «фабрики троллей» оказались не способны поддержать этот успех в цифровом пространстве во многом благодаря эффективному сопротивлению со стороны АНО «Диалог» и других прокремлевских структур сетевого влияния. 

В то же время на первых этапах кризиса имело место определенное запаздывание информационной реакции, когда информационное пространство было почти полностью занято пригожинскими нарративами. Задача адаптивной и кризисной пропаганды состоит как раз в том, чтобы максимально сократить это «окно бездействия», вызванное шоком кризиса, и не дать ему выйти из-под контроля. Размер этого «окна» и факторы, которые определяют масштаб промедления, являются ключевой темой для изучения эффективности пропаганды в сетевой среде.

Одной из задач «Диалога» была адаптация зарубежного опыта. В результате еще одним механизмом адаптации для российской пропаганды стала инновационная симметрия. Примером такого рода «зеркальной» инновации являются сайт и Telegram-канал проекта «Трибунал» — своего рода российского аналога украинского проекта «Миротворец», где собираются досье тех, кто так или иначе поддерживает агрессию против Украины. «Трибунал» в свою очередь собирает досье на украинских «военных преступников» и «нацистов». Тот же принцип инновационной симметрии можно наблюдать на примере платформ по борьбе с фейками. В Украине с марта 2014 года работает сайт «СтопФейк», цель которого — идентифицировать и опровергать пророссийские фейки, в том числе при помощи механизмов краудсорсинга. С российской стороны одной из популярных сетевых инициатив стали, соответственно, платформа и Telegram-канал «Война с фейками». 

Подобного рода инновационная симметрия создает символическое ощущение равной степени легитимности аргументов обеих сторон конфликта. То есть она направлена на то, чтобы не только эффективно коммуницировать со своими аудиториями, но и снизить степень достоверности критических по отношению к России нарративов с помощью их зеркального отражения. 

Эффект Telegram’а: кризис традиционной пропаганды и новые инфлюенсеры

Сетевые платформы в силу своей специфики (формы публикации контента, алгоритмы, определяющие степень его видимости, режимы модерации) могут усложнять контроль информационной среды либо, наоборот, помогать пропагандистам влиять на целевые аудитории. Особенно интересным примером в этом отношении оказалась платформа Telegram, которая стала одновременно одним из главных инструментов обхода российской цензуры и одним из ключевых инструментов российской пропаганды.

История Telegram’а начинается там, где заканчивается история социальной сети «ВКонтакте» как пространства, где было возможно информационное противостояние российским властям. Оба события, как известно, связаны с тем, что создатель этих платформ Павел Дуров был вынужден покинуть Россию после открытого конфликта с властями. Обе платформы пытались в какой-то степени совместить мейнстрим нетворкинга с элементами анархистского духа даркнета. Быстрый рост популярности Telegram’а был связан с возможностью создавать анонимные публичные каналы. Эта функция позволила использовать платформу как создателям многочисленных популярных прокремлевских каналов, так и оппозиционным активистам и независимым СМИ. Попытки Роскомнадзора заблокировать Telegram в апреле 2018 года провалились на техническом уровне и привели к одному из самых массовых протестов интернет-пользователей, объявивших «Битву за Telegram». В результате летом 2020 года Роскомнадзор официально заявил о снятии ограничений. 

В итоге Telegram остается одной из крупнейших платформ, которая доступна в России после февраля 2022 года и при этом не подконтрольна Кремлю. Вместе с тем Telegram также отказывается выполнять и регуляторные требования Евросоюза, направленные на ограничение российской пропаганды, и не откликнулся на требования об ограничении доступа к контенту во время эскалации арабо-израильского конфликта осенью 2023 года. Кроме того, здесь отсутствуют сильные механизмы алгоритмического контроля контента, связанного с насилием и порнографией (→ Aliaksandr Herasimenka et al.: Misinformation and professional news on largely unmoderated platforms). Это не означает, что такого контроля нет вообще, но Telegram позволяет публикацию кадров с насилием и убийствами в рамках военных конфликтов. 

Таким образом, в контексте российско-украинской войны Telegram как платформа превратился в уникальную информационную нишу. С одной стороны, он активно используется украинской стороной для освещения успешных действий украинской армии. К примеру, канал «Всевидящее ОКО» имеет более полутора миллиона подписчиков. Канал «Ищи своих» обращается к российской аудитории через публикацию информации о российских военнопленных. С другой стороны, платформа активно используется российскими «номенклатурными» политиками и пропагандистами. К примеру, каналы бывшего президента Дмитрия Медведева и спикера Госдумы Вячеслава Володина имеют более миллиона подписчиков каждый, а канал Рамзана Кадырова — более двух миллионов. Эти цифры, впрочем, скорее всего искусственные, однако они демонстрируют то значение, которое российские власти придают Telegram’у. Платформой пользуются и российские медиаперсоны, которые считаются рупорами российской пропаганды (Маргарита Симоньян — 460 тыс. подписчиков, Мария Захарова — 475 тыс., Владимир Соловьев — более 1,2 млн). 

Наконец, основной платформой Telegram стал для так называемых военкоров — пророссийских военных блогеров и журналистов. К примеру, канал «Операция Z: Военкоры Русской Весны» имеет более 1,3 млн подписчиков, канал блогера Семена Пегова «WarGonzo» — более миллиона, канал военкора «Комсомольской правды» Александра Коца «Kotsnews» — около 600 тыс. Также среди популярных пророссийских военных каналов находятся каналы «Рыбарь» (специализируется на OSINT) и «Война с фейками». Стоит отдельно отметить, что по популярности каналы военкоров заметно опередили прокремлевские анонимные паблики, в которых обсуждаются новости политического закулисья, включая «Незыгарь» и «Караульный».

Подобного рода амбивалентный статус Telegram’а как, с одной стороны, пространства без цензуры, причем не только политической, но и алгоритмической, а с другой — пространства, которое активно используется всеми сторонами конфликта, привел к существенной трансформации медийной среды. В первую очередь Telegram стал пространством «новой прозрачности» конфликта. Ни одна война до сих пор не сопровождалась таким количеством контента драматического характера, показывающего боевые действия практически в прямом эфире. Для освещения войны используются не только камеры типа GoPro на касках военных, но и камеры на беспилотниках, включая дроны, которые атакуют цель и снимают момент атаки. Так как война проходит в среде с высокой концентрацией различных видеосенсоров, как на поле боя, так и в городах, новые кадры часто оказываются доступны почти мгновенно. Публикация этого контента обеими сторонами конфликта стала возможна именно благодаря отсутствию строгого алгоритмического контроля за кадрами насилия и смерти. В результате Telegram создает ощущение, что российско-украинская война — это самая прозрачная война в истории. 

В то же время эта «новая прозрачность» обманчива. Он приводит к обратному эффекту переизбытка информации, который исследователи описывают как «эпизодическое освещение» конфликта (→ Shanto Iyengar: Is Anyone Responsible?) и который в действительности не увеличивает, а уменьшает возможности понимания ситуации. Чем больше драмы в кадрах с обеих сторон, тем больше эмоций и меньше места для анализа и понимания контекста. Кроме того, переизбыток информации и схожие видеоряды с обеих сторон создают благоприятную среду для информационных манипуляций и распространения дипфейков, так как ограничивают возможность аудитории отличать настоящие кадры от кадров, созданных при помощи генеративного ИИ. В результате рост прозрачности приводит к падению доверия к любого рода информации и превращает информационное пространство в ресурс драматического визуального контента, функцией которого становится не информирование, а инфотейнмент.

На фоне кризиса доверия возникает рост запроса на голоса тех, кому «можно доверять», чтобы справиться с информационным переизбытком. Но такого рода запрос также может быть использован для формирования нового типа инфлюенсеров, которые воспринимаются целевой аудиторией как аутентичные голоса. Именно на фоне кризиса легитимности как традиционных СМИ, так и социальных сетей и возникли военкоры, которые информируют о происходящем с мест событий, сопровождая военных. 

Феномен embedded journalists, то есть журналистов, которых приписывают к военным частям, существует давно. Однако в случае российских военкоров традиционная военная журналистика была укреплена методами построения бренда инфлюенсеров и цифрового маркетинга. Военкоры активно использовали возможности Telegram’а, связанные с отсутствием там регуляции в отношении контента. При этом для укрепления достоверности военкоры часто дистанцировались от государства, выступая с критикой тех или иных решений от лица военных на местах, но при этом не пересекая «красных линий» — не переходя на критику высшего эшелона власти. В ответ на это власть признала в военкорах новый институт медийного влияния, что было подтверждено организацией их встреч с Путиным, а также их включением в государственные и околовластные структуры, в том числе в Совет по правам человека. Относительно контролируемая независимость военкоров также превратила их в своего рода механизм обратной связи для властей, позволяющий понять, что происходит на местах, в обход полностью подцензурных традиционных СМИ.

Вместе с тем в ряде кризисных ситуаций, связанных с российским отступлением осенью 2022 года, Кремлю пришлось пригрозить санкциями военкорам, которые начали пересекать «красные линии» в критике властей, в первую очередь руководства Министерства обороны. Проблема двойной лояльности военкоров усилилась в контексте конфликта между министерством и ЧВК «Вагнер». Структуры Пригожина всегда шли навстречу военкорам в отношении доступа к информации, что создало между ними и ЧВК особенно близкие отношения. Вместе с тем мятеж Пригожина поставил точку в этом конфликте, а военкорам были выдвинуты однозначные требования лояльности Кремлю и дистанцирования от действий вагнеровцев.

Так или иначе, военкоры частично решают проблемы пропаганды, связанные с общим падением доверия к СМИ и социальным сетям. История их появления демонстрирует возникновение нового феномена аутентичности и постискренности, который стал возможен во многом благодаря особым характеристикам Telegram’а. Историю военкоров можно также рассматривать как еще один пример выстраивания вертикали в горизонтали. Но в отличие от построения региональной вертикали в «ВКонтакте» и других соцсетях, контролируемых Кремлем, Telegram является менее дружелюбной средой из-за высокой степени конкурентности. Однако отсутствие контроля компенсируется разными афордансами (техническими возможностями платформы), включая либеральный алгоритмический режим контроля за дезинформацией и кадрами насилия, а также возможностями для анонимных публикаций. Кроме того, предлагая новые механизмы обратной связи и новые каналы для выхода на целевые аудитории, военкоры усиливают возможности пропаганды адаптироваться в постоянно меняющейся ситуации и реагировать на кризисы. 

Онтологическая безопасность, дисконнективное общество и ахиллесова пята пропаганды

Адаптивная пропаганда может работать эффективно только там, где со стороны аудитории есть соответствующий спрос. Какова природа этого спроса? Британский социолог Энтони Гидденс предложил понятие «онтологическая безопасность», которое указывает на важность предсказуемости и линейности в ежедневной жизни индивида. В мире VUCA (Volatility — Uncertainty — Complexity — Ambiguity), где превалируют изменчивость и сложность, онтологическая безопасность становится одной из главных точек уязвимости. Разрыв причинно-следственной связи между сегодня и завтра, когда, ложась спать вечером, ты не знаешь, в каком мире проснешься утром, является не только источником тревоги для индивида, но и фактором, отрицательно влияющим на уровень социальной стабильности. Особенно это заметно в авторитарных государствах, где, с одной стороны, у граждан нет реальных рычагов влияния на решения власти, а с другой — ощущение стабильности является основным товаром, который власть предлагает гражданам взамен ограничения их прав и свобод. 

Россияне, засыпавшие вечером 23 февраля 2022 года, проснулись на следующее утро в мире, где их страна начала полномасштабную войну с ближайшим соседом. В этой ситуации перед ними стоял выбор: либо принять, что их страна стала агрессором, либо найти какие-то объяснения произошедшему и смягчить удар по своей онтологической безопасности. Пропаганда необходима, когда онтологическая безопасность, описываемая Гидденсом как потребность ощущения целостности, нарушена. В результате пропаганда оказывается необходима для выживания в условиях кризиса в авторитарном государстве, где институциональная среда приучает граждан к отсутствию возможностей контроля над происходящим. 

Пропаганда является инструментом упрощения сложности, предлагая простые модели (эвристики) для понимания происходящего и таким образом снимая уровень тревожности, связанный с постоянными переменами (→ Maxim Alyukov: Propaganda, authoritarianism and Russia’s invasion of Ukraine). Задача пропаганды — поддержание причинно-следственной связи между сегодня и завтра в ситуации утраты контроля. Таким образом, адаптивная пропаганда эффективна не только потому, что она умеет подстраиваться под запросы аудитории, но и потому, что аудитория заинтересована в ней как в механизме поддержания стабильной картины мира.

Пропаганда в данном контексте выступает не только как инструмент «насилия» государства, но и как средство поддержания психологического комфорта населения, создающее иллюзию предсказуемости и контроля в условиях их отсутствия. По сути, цель пропаганды — защитить аудиторию от реальности, создавая фальшивый конструкт порядка, стабильности и усилий по обеспечению безопасности. 

Здесь можно вспомнить знаменитое описание такого воздействия в книге братьев Стругацких «Обитаемый остров». В качестве метафоры пропаганды они описывают излучение башен, используемое для поддержания высокого уровня патриотизма. Однако, если это излучение отключить, у людей начинается ломка, которая может привести в том числе к слому психики. Точно так же, чем больше люди проводят в информационной среде, наполненной пропагандистским контентом, тем выше их зависимость от пропаганды, поддерживающей стабильность их картины мира и целостность их «Я» в контексте этой картины. Таким образом, спрос на пропаганду со стороны населения является дополнительным ресурсом ее эластичности. Он дает ей значительное поле для маневра и широкий спектр возможностей для адаптации к ситуации, поскольку опирается на готовность населения скорее принять даже не очень убедительное объяснение, чем отвергнуть его и тем самым покинуть зону комфорта, оказавшись в ситуации онтологического кризиса.

Сложность современной авторитарной пропаганды в сетевой среде требует внимания к широкому ряду факторов, изучение которых может помочь понять причины ее эффективности. Такие понятия, как сервисная, сетевая и кризисная пропаганда, а также анализ трансформации институтов пропаганды и роли целевых аудиторий в формировании спроса на нее, обозначают спектр вопросов, требующих дополнительных исследований. Полномасштабная война против Украины создала сильные стимулы для трансформации российской пропаганды, с одной стороны, мобилизовав латентные ресурсы контроля над информационной средой, а с другой, заставив пропагандистов искать новые пути для эффективного решения своих политических задач. Речь идет не только о технологических инновациях, но и о новых практиках, дискурсах и жанрах авторитарной коммуникации. Подобного рода активные трансформации во времена кризисов связаны с тем, что, с одной стороны, кризис заставляет авторитарных лидеров бороться за выживание, а с другой, развязывает им руки. В этом смысле трансформация пропаганды является частью трансформации социальной-политической системы, ориентированной теперь на изоляцию и создание максимальной закрытости не только в информационной, но и во всех сферах жизни. Таким образом, пропаганда и способствует изоляции, и одновременно является ее продуктом.

Вместе с тем важно не поддаваться излишнему технологическому детерминизму, полагая, что в новой информационной среде мы сталкиваемся с принципиально новыми видами пропаганды. Пропаганда по-прежнему остается ключевым механизмом поддержания политической стабильности, контроля гражданской мобилизации и обеспечения легитимности принятых лидерами решений. Кроме того, в условиях военных действий это метод информационного воздействия с целью снижения представлений о ценности человеческой жизни, причем как в отношении противника, так и среди «своих» (пропагандируется необходимость жертвовать жизнями граждан для продолжения войны). 

В заключение хотелось бы обратить внимание на три «головы дракона» российской пропаганды. Первые две головы — это ее способность к адаптации и умение использовать кризисы как ресурс для выхода на новое поле смыслов и месседжей. Однако существует и третья голова — это стратегии дисконнективности. Поляризация и распад горизонталей являются необходимым условием для поддержания авторитарной стабильности. Пропаганда остается особенно успешной, когда, используя механизмы сетевой среды, она одновременно разрушает горизонтальные сети и обеспечивает монополию авторитарной вертикали. По сути, такая дисконнективная пропаганда — это механизмы противодействия сетевому обществу, которое, выйдя за пределы физического пространства, бросило вызов традиционным центрам суверенитетов. 

Для выживания авторитарных режимов недостаточно эффективных моделей цензуры и контроля информации. Необходима также глобальная дезинтеграция, способная ослабить вездесущие сетевые структуры, которые остаются ключевым фактором риска для авторитарных режимов. На смену логике коннективных действий (→ W. Lance Bennett, Alexandra Segerberg: The logic of connective action) как механизма сетевой мобилизации, не требующей организационных структур, приходит логика дисконнективных действий, которая использует те же самые информационные технологии для размежевания и ослабления горизонтальных связей, находящихся вне контроля политических институтов. Таким образом пропаганда становится защитным механизмом суверенитетов, методом продвижения дисконнективного общества как новой социальной-политической модели в противовес сетевому обществу.

Российская пропаганда эффективно строит в России дисконнективное общество (→ Gregory Asmolov: Emergence of «disconnective society»), а также продвигает логику социально-политической дезинтеграции в глобальном пространстве. Анализ разъединяющей силы дезинформации показывает, как пропаганда успешно конструирует двоичное разделение между внутренней и внешней средой. По сути, строительство дисконнективного общества является стратегией выживания политического режима, который не может поддерживать себя в условиях конкуренции глобального сетевого общества. Политика дезинтеграции стремится превратить относительно открытое общество в закрытое. Основной характеристикой дисконнективного общества является разрыв любых связей с тем, что находится за пределами границ социополитической системы, определенных властями. Политические лидеры в дисконнективном обществе играют роль черной дыры, которая все больше втягивает общество в себя. Силы политической гравитации закрывают систему от внешней информации, политических, культурных, социальных и финансовых потоков.

Подобного рода дезинтеграция создает мнимое ощущение стабильности, изолируя страну от разнообразия и непредсказуемости глобального сетевого мира. Таким образом дисконнективное общество также отвечает на запрос на стабильность и предсказуемость в условиях неопределенности и отсутствия инструментов контроля. Чем глубже степень изоляции, тем меньше шансов, что кто-то может бросить вызов этой системе извне. 

Вместе с тем, как мы видели, адаптивность пропаганды не безгранична. И гипотетически можно предположить возникновение такого кризиса, масштаб которого не позволит механизмам адаптивности взять ситуацию под контроль. В связи с дисконнективным эффектом пропаганды такой кризис, вероятнее всего, может возникнуть не извне, а внутри закрытой системы, порождая нарративный раскол среди политических элит (потенциал этого эффекта можно было наблюдать в ситуации пригожинского мятежа). Появление двух противоречащих версий случившегося ведет к слому адаптивности, «башни» перестают удовлетворять запрос на сохранение зоны информационного комфорта для целевых аудиторий, и люди, неожиданно оказавшиеся в «пустыне реальности», вынуждены будут искать новые пути обеспечения онтологической безопасности — теперь уже не за счет пропагандистского самообмана, а за счет политических перемен.